Книга La storia - Эльза Моранте

Докторша, обращаясь к Узеппе, сказала серьезно: «Не забудь спрятать первый молочный зуб, который выпадет, где-нибудь дома в укромном местечке. На Пасху придет волшебница, сестра Деда Мороза. Она заберет зуб, а на его место положит для тебя подарок». К Узеппе никогда еще не приходили ни Дед Мороз, ни волшебницы, но он знал об их существовании. «А как она войдет?» — спросил он серьезно. «Куда?» — «К нам домой!» — «Не беспокойся, так же, как и Дед Мороз — через печную трубу» — «У нас труба узкая… но ведь волшебница пройдет? Она ведь может сделаться маленькой?» — «Конечно! Когда надо — маленькой, когда надо — большой. Она пройдет, где захочет!» — «Даже через такую трубу?» — Узеппе, расставив руки, показал, какого диаметра была труба на улице Бодони. — «Конечно! Можешь быть спокоен!» — Услышав такой уверенный ответ, Узеппе повеселел.

Получив зарплату за ноябрь, Ида купила для Узеппе еще одну пластинку. Вспомнив, как в Пьетралате ему нравилась танцевальная музыка, она решилась спросить совета у продавца, который порекомендовал ей ультрасовременные быстрые танцевальные ритмы. Они так понравились Узеппе, что пластинка с «Прачкой» и «Куклой» была отложена в сторону и забыта. С этого момента на граммофон ставилась только новая пластинка, а Узеппе, как и следовало ожидать, при первых же звуках музыки принимался танцевать.

Однако и через танец теперь проступали изменения, происходившие с малышом. Он больше не прыгал, не скакал, как прежде в Пьетралате посреди других танцующих. Теперь он проделывал одно и то же вращательное движение вокруг собственной оси, широко расставив руки, все ускоряя темп, доходя до изнеможения. Он прекращал вращение только тогда, когда у него начинала кружиться голова и перед глазами плыли круги. Падая на колени к матери, опустошенный, но счастливый, он повторял: «Ма, все кружится, все кружится». Иногда Узеппе замедлял движение, и тогда тело его, продолжая вращаться, наклонялось в сторону, руки повисали, а на лице появлялось странное выражение, веселое и задумчивое.

Все это Узеппе проделывал на кухне, которая была одновременно и «гостиной», и по преимуществу тогда, когда Ида готовила еду («чтобы не оставлять тебя одну»). Однако успех граммофона был недолгим: на третий день, в воскресенье утром, Узеппе, завидев граммофон, собирался было поставить пластинку, но вдруг передумал. Он стоял с сосредоточенным и нерешительным видом, слегка двигая челюстями, как будто жевал что-то горькое. Потом, словно ища предлог не ставить пластинку, он забрался в угол за раковину и там начал что-то про себя бормотать. Ида не без удивления различила имя Карулина. С того времени, как они расстались, когда Узеппе еще звал ее Ули, он ни разу не заговорил о ней. Теперь же он впервые произносил ее имя полностью и отчетливо, старательно выговаривая «р». Но это воспоминание, едва промелькнув в его голове, исчезло, и уже другим, звонким голосом, он обратился к Иде: «Ма? Ма-а-а-а?!»

В возгласе звучал изумленный вопрос, но также просьба о помощи против какой-то неясной опасности. Потом на него что-то нашло, он неожиданно подбежал к граммофону, схватил драгоценную пластинку, швырнул ее на пол и принялся топтать ногами. Лицо его побагровело, он весь дрожал. Однако вскоре, излив таким образом непонятную ярость, он затих и ошеломленно посмотрел на пол с видом человека, ставшего свидетелем чужого преступления. Потом он присел перед осколками пластинки и, жалобно и тихо плача, пытался собрать их вместе.

Ида немедленно пообещала завтра же купить ему новую пластинку (если бы она была миллионершей, то купила бы Узеппе целый оркестр!), но он оттолкнул ее, крича: «Нет! Не хосю!», а затем, поднявшись, с той же горечью отречения отодвинул осколки ногой. Чтобы не видеть, как Ида подбирает их и бросает в мусорное ведро, он закрыл глаза руками.

Иду мучило тяжелое предчувствие; за странными всплесками в поведении Узеппе, толкающими его из одной крайности в другую, она угадывала в душе сына какой-то запутанный узел, найти концы которого не мог никто, и сам он меньше других. Теперь Узеппе стоял у окна, выглядывая во двор со своего наблюдательного поста. Даже сзади, глядя на ямочку среди взъерошенных волос на худеньком затылке сына, Ида угадывала озабоченное и тревожное выражение на его лице. Она не сомневалась (да это и не было новостью), что Узеппе не переставал ждать старшего брата. Но поскольку новое болезненное состояние психики мальчика не позволяло ему говорить об этом, Ида тоже молчала, как если бы тема эта была запрещенной. «А Лена-Лена сегодня не придет?» — «Нет, сегодня ведь воскресенье. Сегодня я дома. Разве ты не рад?» — «Рад».

В один из моментов резкой смены настроения Узеппе подбежал к матери и поцеловал подол ее платья, однако в его веселых глазах, поднятых к ней, уже читался беспокойный вопрос, который он тут же задал:

«Ты ведь никуда не уйдешь, ма?» — «Я? Уйду?! Никогда, ни за что я не оставлю моего Узеппе!» — Малыш глубоко вздохнул, полууспокоенно, полунедоверчиво. Тем временем он следил глазами за паром, поднимающимся из кастрюли к печной трубе. «А когда придет… эта?» — спросил он, нахмурясь. — «Кто, „эта“?» (Ида подумала, что речь идет о Лене-Лене или Карулине). — «Синьора, которая спускается по трубе, ма! Сестра Деда Мороза! Разве ты не слышала, что говорила докторша?» — «Ах, да… Но ты забыл: она сказала, что нужно подождать, пока не появится новый зуб вместо молочного. Когда один из зубов начнет шататься, это значит, что он скоро выпадет, и синьора придет за ним». Узеппе потрогал пальцем передние зубы, в надежде, что они шатаются. «Нет, еще рано, — объяснила ему мать, — еще время не подошло. Наверное, через год…»

Вдали послышался звон колоколов, возвещающий о наступлении полдня. Воскресное утро было облачным, но теплым. Через закрытое окно доносились крики соседских ребятишек, носившихся по двору в ожидании, когда матери позовут их обедать. Иде хотелось бы, чтобы среди этих голосов звучал и голос Узеппе, как в те времена, когда они жили в бараке, за занавеской. Несколько раз она отправляла сына во двор играть вместе с другими детьми, но, выглянув из окна, она видела его одиноко стоящим в уголке, как бедный, отвергнутый всеми подкидыш.

Тогда, порывисто открыв окно, она кричала ему: «Узеппе!» Малыш, подняв голову, мгновенно срывался с места и мчался к ней, домой. Как раньше товарищей по детскому саду, так теперь соседских детишек Узеппе сторонился. Иногда он даже выставлял вперед руку, как бы держа их на расстоянии, или отступал назад, горестно глядя на них широко раскрытыми глазами, как будто он, чувствуя наличие в крови какого-то опасного микроба, хотел уберечь от него других детей. По совету докторши в хорошую погоду Ида выводила его на свежий воздух, на прогулку к Монте Тестаччо, к Авентинскому холму, или, чтобы не слишком утомлять малыша, вела его в какой-нибудь садик недалеко от дома. И повсюду Узеппе держался в стороне от других детей и не участвовал в их играх. Если кто-нибудь звал его: «Иди играть!» — он молча убегал и прятался за мать, как дикарь в свою хижину.

Однако по некоторым его взглядам можно было понять, что Узеппе не был мизантропом. Отходя в сторону, он то и дело поглядывал на играющих с невольной улыбкой, которая предлагала дружбу и просила о ней. Из-под коротких штанишек Узеппе выглядывали коленки, непропорционально большие в сравнении с тонкими ножками, но эти ножки могли быстро бегать и высоко прыгать. Было в Узеппе что-то трогательно забавное, что вызывало улыбку и симпатию окружающих. Дамочки, прогуливающиеся в саду, восхищались его голубыми глазками в сочетании со смуглой кожей и темными волосами, что в Риме считается эталоном красоты. Они давали ему самое большее три-четыре года, а узнав, что ему уже пошел шестой, принимались хором комментировать маленький рост Узеппе, пока Ида, расстроенная и дрожащая, не уводила его подальше от их бестактных замечаний…