Книга Дворец грез - Паулина Гейдж

Через восемь дней, среди дня, баржа бросила два своих якоря посредине реки напротив Асвата. Судно было слишком тяжелое и могло сесть на мель, поэтому капитан спустил на воду маленький плотик и, отталкиваясь шестом, отвез меня, все еще в цепях, прямо к берегу. Стояла невыносимая жара. С внутренним трепетом я узнавала и жесткие щетки пальм, и очертания прибрежной растительности нависавшей над мутной водой, и марево белой пыли, висящее в раскаленном воздухе, — все сияло в разгорающемся пламени шему и тянулось ко мне, чтобы завлечь меня обратно в свои вечные объятия.

Запинаясь, я ступила на песок маленькой бухты, где моя мать и другие женщины обычно стирали белье, и тут я увидела селение. Оно было меньше, чем я его помнила: простые домики из илового кирпича; площадь, которая когда-то казалась мне такой огромной, была на самом деле просто клочком неровной земли. Селение лежало передо мной, грязное и нищее, и я впервые увидела его так, как видела себя, — стойкое, выносливое, упрямое, выдержавшее капризы правителей и опустошение войны, с корнями, глубоко вросшими в землю, и питаемое священными традициями древних времен. Я ожидала найти конец, но Асват приветствовал меня молчаливым обещанием начала.

Мать, отец и брат стояли на краю площади вместе с управителем. Хранитель послал им сообщение, и, без сомнения, как всегда бывает в деревне, весть о приближении баржи распространилась задолго до ее появления. Они стояли молча, и я не смотрела на них, пока капитан снимал с меня кандалы. На щиколотках и запястьях остались красные полосы. Лицо покраснело и шелушилось от непривычного теперь воздействия солнца. Когда капитан закончил, он сунул свиток, что вручил ему мой стражник, маленькой группе, подобрал цепи и поплыл обратно к барже. Все кончилось.

Все хранили молчание. Ящерица пронеслась через площадь и нырнула в жидкую тень кустарника. Я увидела движение в дверях соседних домов и поняла, что, хоть отец, вероятно, и просил селян дать мне спокойно высадиться на берег, они наблюдали за мной, укрывшись в своих домах. Я взглянула на него. От жестокого солнца его лицо избороздили глубокие морщины, волосы поседели, но взгляд был таким же ясным и теплым, как всегда.

— С возвращением, Ту, — сказал он.

Его слова будто прорвали плотину, мать шагнула вперед.

— Ты навеки опозорила нашу семью, — тихо сказала она. — Ты безнравственная девчонка, и из-за тебя я теперь едва ли смогу смотреть в лицо соседям. Даже если я захочу снова сделать тебя своей помощницей, женщины не позволят тебе приблизиться к ним из страха, что ты можешь причинить им зло. Как ты могла? Разве ж я плохо воспитывала тебя?

Она продолжала бы и дальше, но отец резко ее остановил:

— Сейчас не время для обвинения. Мы должны выслушать указания благого бога, касающиеся будущего Ту, и потом мы уведем ее с солнцепека.

Я взглянула на Паари. Он ничего не говорил и не шевелился. Управляющий официозно поджал губы. Потом покраснел и передал свиток Паари. Я заметила, что руки у брата дрожали, когда он начал читать вслух:

— «Достопочтенному управителю Асвата и верховному жрецу бога Вепвавета, приветствия. Для преступницы Ту должны быть выполнены следующие предписания. Она должна рассматриваться как изгнанная из всего Египта, кроме селения Асват. Те жители селения, кто захочет, пусть соорудят для нее хижину у стен храма Вепвавета, и она должна жить там, зарабатывая на жизнь выполнением тех работ, какие жрецы Вепвавета определят ей. Она не может владеть землей, драгоценностями, лодками и другой собственностью, кроме той, что жрецы сочтут необходимой для удовлетворения ее нужд. Ей не позволено владеть никакими травами и снадобьями, лечить недуги и болезни в месте своего изгнания. Она должна всегда ходить босая. Раз в год верховный жрец Вепвавета должен надиктовать для меня свиток, в котором будет описывать ее положение. Следует помнить, что она еще является собственностью Престола Гора и как таковая не может обручиться или вступать в интимные отношения ни с одним из мужчин, кроме самого фараона. Ей дозволено плавать в Ниле в любое время, когда она пожелает, и она может возделывать сад для своих нужд, чтобы облегчить свое ка». — Паари свернул свиток и вручил его управителю. — Он подписан самим фараоном, — сказал он, потом шагнул вперед и обнял меня. — Я люблю тебя, Ту, — сказал он. — Тушеная чечевица и мамино пиво ожидают тебя. Все могло быть и хуже. Боги были милосердны.

Да, они были милосердны. В конце концов они решили забыть меня совсем. И когда я держала руку Паари и шла с ним рядом через площадь, я вдруг вспомнила, что через месяц буду отмечать свое рождение. Мне исполнится семнадцать лет.

Отец и Паари построили для меня домик из двух комнат в тени стены Вепвавета, и я стала жить там; каждый день я подметала и убирала в храме, выносила корзины со жреческими одеждами, которые стирала в реке, иногда записывала диктовки с описанием храмового имущества или списки принадлежностей, которые требуется получить из Фив. Я вскапывала сад, ухаживала за ним. Послушная долгу, я навещала свою мать, хотя она стыдилась признавать меня, и я всегда старалась не появляться у ее двери, когда к ней приходили подружки. Отец часто приходил ко мне посидеть на пороге хижины и поговорить, выпить скверного пива моего изготовления. Он сделал для меня кровать, стол и стул, а я сама соткала себе два платья, покрывало на кровать и две подушки. Посуду я выпросила у жрецов. Мне были доступны только эти простые вещи, остального я была лишена.

Изис родила девочку, дочь Паари. Мы не виделись так часто, как мне бы хотелось, несмотря на то что мы оба работали в храме, потому что главным в его жизни теперь была собственная семья, а мне доставались лишь крохи его внимания, но иногда он приходил ко мне на закате, и мы говорили о прежних днях, вспоминали свое детство. Только однажды я рассказала ему о своей жизни в гареме и об ужасных вещах, что я натворила; я не упомянула о том, как Гуи и все остальные обошлись со мной. И меня удерживал не стыд. Иногда я начинала бояться, что Гуи может прислать убийцу, чтобы убить меня как нежелательного свидетеля, и я не хотела, чтобы Паари тоже оказался жертвой.

Прожив в Асвате шесть месяцев, я начала думать о сыне. Моя жизнь в селении так отличалась от другой жизни в Дельте, что долгое время и гарем, и дворец, и все, что происходило там, казалось мне просто очень яркой фантазией, но постепенно Пентауру снова занял свое место в моем сердце, и оно начало болеть. Я проводила много времени в мыслях о нем. Хорошо ли обращаются с ним в семье торговца? Может ли быть, чтобы такой маленький ребенок сохранил воспоминания о своей настоящей матери, помнит ли он хоть немного ее лицо? Может быть, определенные запахи иногда заставят его встрепенуться и почувствовать беспокойство без всякой причины? Может быть, блеск какого-нибудь драгоценного камня, трепет тонкого белого льна иногда наполнят грустью его сердце? Совсем ли забыл о нем Рамзес, или иногда его мысли возвращаются к прекрасной наложнице и ее ребенку, отцом которого он стал?

Я больше не казалась себе прекрасной. Мои руки загрубели и покрылись мозолями. Мои ступни, которым запрещена была любая защита, стали широкими и твердыми. Мои глаза окружала не краска, а сеточка тонких морщин, оттого что мне день за днем приходилось щуриться на солнце; волосы, утратившие блеск и мягкость, становились все жестче. И все же многие месяцы мне казалось чудом, что я просто живу. Хотя я работала, как самая последняя служанка в гареме, хотя селяне в лучшем случае обходили меня стороной, а в худшем забрасывали комьями навоза за то, что я ославила их селение как родину убийцы, я была счастлива.