Книга Завещание Шекспира - Кристофер Раш

И эти незатейливые картинки сильнее, чем все слова и образы тьмы, несчастий и отчаяния, дают вам представление о том, насколько трагична трагедия. Трагические фигуры трагичны потому, что они отвергли безобидную обыденность очага и полей – заурядность, от которой они хотят убежать и в которую так жаждут вернуться. Мы ведь всегда тянемся к простоте и чистоте, к тому чтобы видеть, какой могла бы быть жизнь. Они – узкие бойницы в стенах крепости знакомых нам вещей, и по мере того, как вы поднимаетесь по винтовой лестнице драмы, вы смотрите на то, что могло бы быть, вы воображаете счастье.

А дальше зритель заселяет мир, созданный сочинителем, и делает этот мир своим не только на два часа, пока на сцене идет пьеса, но, если этот мир по-настоящему живой, помнит его всю жизнь, потому что необходимость в нем не может быть удовлетворена. Зритель требует быть освобожденным от своего освобождения, убежать от литературы в жизнь точно так же, как ему нужно спастись от жизни в литературу. Так устроен человек. Так всех нас совесть превращает в ангелов, парящих, как чайки, над морем бед, как свободолюбивые посланцы Бога.

Главное – свобода, и если тебе в ней отказано, тебе остается только плакать и смягчать боль тех, кто плачет, и ты сопереживаешь Макбету, сбитому с ног, прижатому к земле, отданному в добычу снам и страхам; Гамлету в его Дании-тюрьме, заточенному в скорлупу дурных снов; Отелло, погрязшему в трясине со скопищем кишмя кишащих жаб и стремящемуся вырваться из нее в Понтийское море, и Лиру, распятому и приговоренному к колесованию на огне.

Ты пришел в театр для освобождения, чтобы увидеть принцев в тюрьме, чтобы страдать и сопереживать каждому из них и хотеть открыть окна и избежать страдания.

И дело поэта – открыть окно, распахнуть ставни в темнейшие моменты драмы. Нежная элегия Гертруды по погибшей Офелии заново открывает для нас всю непорочность, грубость и простоту природы, отводит от нас навязчивые страхи, рожденные клаустрофобией двора, с их зловещими перешептываниями и роковым заговором. В воображении читателя элегия освобождает его даже тогда, когда она накладывает тяжелую обязанность на королеву сообщить Лаэрту о смерти Офелии. Кейт Хамлет умирает снова, возвращается к природе, из которой мы все вышли и в которую уйдем: лютики, крапива, купавы, «пальцы мертвеца», ручей с раскинувшейся над ним ивой и зеркальный поток Эйвона – реки, которая всегда присутствовала в моем воображении. В те жалких два часа, что вы в театре, вы воображаете себя свободными.

Но вы свободны не более, чем тот, кто вас развлекал: сам автор. Нас всех окружает пустота, которую нужно заполнить. Я особенно остро ощущал такую необходимость. Мне казалось, что мне чего-то не хватает. Например, у Кампиона была его религия и твердая вера в то, что он попадет в рай. А я избрал пустоту, театральную мечту, иллюзию, то, что не существует, нагромождение лжи. Теперь я вознагражден за это разочарование примирением с повседневностью.

Но ведь меня вдохновляла именно повседневность, то, из чего сделана наша приземленная ежедневная жизнь – простодушная физиономия Гарри Голдингама под маской Ариона, ощутимые детали – стоящий на задних лапках и навостривший ушки бедняга заяц – понимание того, как удивительно и необычно обычное. В моем начале – мой конец, а в моем конце оказалось начало: семья, дочерняя любовь, отцовская тревога, волнение, слабая надежда, что будущий внук продолжит род, вереница принцев, чтобы заменить потерянного сына, спасение Флеанса из пасти рока. Вот к чему я в конце концов вернулся, смирился с пошлостью слив в саду – созревших, сгнивших, упавших, но все же моих, с десятинами земли и плугом, который пахал приобретенную мной землю, с овцами, пасущимися на пастбищах, которые я огородил, с землей, которую я сделал своей, частью моей Англии. Наконец-то я вернулся к ней, к той земле, которую я так непреодолимо хотел покинуть, когда был молод. Наконец-то я осознал свою с ней связь, то вековечное родство, которое роднит нас с Адамом и которое в конце жизни все мы признаем.

Те, кто знал меня лично, часто называли меня мягким, любезным, очаровательным человеком с изысканными манерами. То был лондонский я. Но на этот раз я решил не надевать театральный костюм, в который многие рядят меня по незнанию. Вы, господа, среди тех немногих избранных, кто увидел Уильяма без грима и театрального наряда. Вы разглядели глиняные ноги моего колосса. Я могу много еще чем дополнить свой рассказ. Я был брезгливым, разборчивым, утонченным и слишком чувствительным для своего времени и эпохи. Я терпеть не мог коптящих ламп, грязной посуды, тошнотворной еды, неопрятности, потных подмышек, зловонного дыхания, неподтертых задниц, льстецов и подхалимов, лакеев, лицемеров, идиотических говорунов-аристократов, королей Генрихов, заплечных мастеров, задир, хвастунов и наемных головорезов, пуритан и повиновения псам, изображающим должностных лиц. Я питал отвращение к тем, кто злоупотребляет властью и извращает закон, к ренегатам, черни, к шаткости и непостоянству. А еще я ненавидел охоту. И насилие – в особенности по отношению к тем, кто слаб и беззащитен: животным, детям, нищим. Я был недоверчив к переменам и уважал общественный порядок. Я понимал, что любовь может быть иллюзией, секс – помойной ямой, политика – медвежьей травлей, религия – сказкой, а благородство – мечтой, фантомом. Меня не интересовали отвлеченные понятия. Но я никогда не терял веры в общественные основы, в обыденную жизнь заурядных обывателей, просто в жизнь.

А что касается жизни выдающихся людей, я относился к истории как к галерее плутов и негодяев, которой покровительствует ангел смерти. Как быстро идеалисты становятся тиранами и обманщиками, как скоро развращает власть! Только послушайте их блеянье. Их убеждения разделяют мир, и воссоединить его может только честное сомнение. Но у них застывшее и ограниченное сознание, и у них нет никаких искренних сомнений, и это делает их особенно опасными. Уверенность смертельна, убежденность губит – вот мое кредо. Я знаю точно только то, что я ничего не знаю и что правда – это двуликий Янус, который, как январь, глядит одновременно в прошедший год и в наступивший. Отец мой носил протестантское лицо, мать – свое собственное. И когда лицо ее мужа превратилось в забрало его души, между ними пошла трещина – так бывает между мужем и женой. В отце был раскол между показным и сокровенным, поверхностным и истинным. И эта раздробленность – лучший ключ к пьесам, которые написал его сын. Я понял, что можно жить двойной жизнью и быть двумя людьми сразу, и из этого родились Гамлет, Яго, принц Генрих и многие другие, хорошие и плохие, включая меня самого – того, кто насмехался над властью и авторитетами, аристократами, актерами и теми, кто незаконно захватывал чужие земли. Я стремился к материальному преуспеванию, положению в обществе, гербам и театральному капиталу и все же жалел о каждом дюйме, который выдвигал меня на обозрение публики и делал мое искусство прибыльным.

Внешне я был сама осмотрительность и благоразумие, умеренность и сдержанность. Как бережно, пускаясь в дальний путь, я спрятал вещи в лари под замками, чтоб, возвратясь, найти их мог, ничуть не тронутых преступными руками. Я спрятал свои верования в истории, похоронил свой голос в других временах и странах – у меня было неисследованное дно, как в Португальском заливе. Я не терпел ссор, и многие говорили, что я был трусоват и умолял каждого вероломного друга уделить мне каплю любви. Я был ненадежен, потому что человека, который, как вам казалось, был перед вами, никогда не существовало. Я был сочинителем пьес, избегал говорить от своего лица и в какой-то момент утратил свое собственное. Я доставлял временное облегчение себе тем, что писал о других. Я был уверен в себе, только когда сочинял пьесы. За рамками сочинительства я был человеком без воображения, завзятым приобретателем, землевладельцем, Озриком, который скрывает свои недостатки в собственности, в надежной осязаемости земли и дохода, стен и крыши, кирпича и черепицы. Я возвратился, отступил к засасывающему навозу моей юности, который прилип ко мне и из которого я так жаждал выбраться. Простая жизнь. Я помнил деревенские запахи даже сквозь грязь и смрад Лондона и удушливую фальшь королевского двора.