Книга История русской армии - Антон Антонович Керсновский

обращено серьезное внимание на сооружение стратегических линий. Создалась промышленность – возник Петербургский фабрично-заводской район. Создался и совершенно новый класс населения – городской пролетариат. Бывшие дворовые и крепостные крестьяне массами потянулись за заработком на фабрику в города. Утратив мало-помалу связь с землей, приобретя «городские» привычки, класс этот не мог их удовлетворить по скудости средств. Отсюда родилась зависть и ненависть к «богатым», жизнь которых протекала на виду этих деклассированных крестьян – вчерашних рабов помещика, сегодняшних рабов машины, мало-помалу ставших понимать обреченность и беспросветность своего существования. Так возникло «классовое самосознание», обострившееся к тому же невыносимыми условиями жизни и работы этого пролетариата (отметим хотя бы эксплуатацию детского труда, ужасную и бесконтрольную).

Шестидесятые годы, знаменовавшие собой наступление «века пара и электричества» и торжество «прогресса», можно сравнить лишь с концом девяностых годов XVII века и началом семисотых… Рушились вековые устои Святой Руси, исчезли крепкие патриархальные нравы и обычаи, сохранявшиеся в народе еще в николаевские времена. Происходила всеобщая ломка и всеобщая нивелировка. Но эта ломка и эта нивелировка ничуть не заполнили той пропасти, что создалась при Петре I между обществом и народом, когда-то составлявшими единую русскую нацию. Наоборот, пропасть эта стала еще шире и глубже. Социальные противоречия еще более обострились. Капитальным же событием, определившим жизнь России на три четверти столетия, следует считать одновременный процесс кристаллизации двух новых классов: «на верху» – интеллигенции, «на низах» – пролетариата. Нарождался «социал», вначале не замеченный правительством, впоследствии им недооцененный.

Внешняя политика Александра II и развитие российской великодержавности

Севастополь исцелил русскую внешнюю политику от мистицизма. Священный союз канул в вечность. Идеализм, однако, остался, и политика наша носила за все это царствование характер сентиментальный и переменчивый в зависимости от случайных настроений. Руководящая идея в русской внешней политике совершенно отсутствовала, и канцлера Горчакова нельзя даже издали сравнить с его замечательными современниками: Бисмарком, Кавуром, Андраши и Дизраэли, мастерски заправлявшими европейской политикой за счет России.

Основным впечатлением, вынесенным руководителями нашей внешней политики от столь печально для нас развившегося конфликта с Европой в 1853–1856 годах, было чрезвычайное раздражение против неблагодарной Австрии. Разгром Австрии в 1859 году нашими недавними противниками – французами – вызвал поэтому всеобщее ликование и злорадство. Маджента и Сольферино имели последствием введение в русской армии французских кепи и шако. Русское общество было всегда галлофильским – храбрость и лояльность французов под Севастополем могли это дружелюбие лишь усилить.

Однако сохранить сколько-нибудь продолжительное время этот курс нашей политике не удалось. Польское восстание 1863 года вызвало попытку вмешательства Западной Европы в русские дела. Франция руководилась при этом лишь сентиментальными соображениями, Англию же встревожило наше продвижение в Среднюю Азию. 1863 год знаменовал собой охлаждение ко Франции и начало 44-летнего острого конфликта с Британской империей – упорной дипломатической борьбы, в которой Англии не удалось воспрепятствовать образованию русского Туркестана, но косвенно удалось взять реванш за Кушку под Мукденом.

С Австрией отношения раз и навсегда испортились, с Францией они стали натянутыми, с Англией все время можно было ожидать разрыва. Все дружеские излияния петербурского кабинета обратились в Берлин – столицу «нашего традиционного друга». Традиционный друг этот не замедлил использовать в своих целях такой выгодный для него оборот дел.

Пруссакомания еще с гатчинских времен являлась незыблемой традицией наших руководящих кругов. Александр II неуклонно следовал этому отцовскому и дедовскому обычаю. В 1864 году он предложил своему дяде Вильгельму I объявить в союзе с Россией войну Австрии, Англии и Франции. Посоветовавшись с Бисмарком, король, однако, отклонил это предложение. Бисмарк заявил, что в случае победы Россия станет вершить судьбами всего мира и «сядет на длинный конец рычага». Прямодушный король так и отписал в Петербург.

Период с 1863 по 1875 год явился расцветом тесной русско-прусской дружбы, далеко выходившей за рамки простого дипломатического союза. С русской стороны дружба эта носила прямо задушевный характер, с прусской – Вильгельм I лично платил своему царственному племяннику тем же. Вильгельм I получил орден Святого Георгия IV степени за Бар-сюр-Об в 1814 году, и когда орден 26 ноября 1869 года праздновал свое столетие, оказался старейшим из Георгиевских кавалеров. На орденский праздник он командировал в Петербург своего брата принца Альбрехта и своего флигель-адъютанта полковника Вердера (награжденного за проезд в салон-вагоне от Вержболова до Петербурга Георгием IV степени наградой, которой не удостоились сотни доблестных, проливших свою кровь русских офицеров, кавказцев и севастопольцев).

Александр II, возложивший тогда на себя ленту I степени, пожаловал это высшее русское военное отличие и прусскому королю при трогательной телеграмме. Вильгельм I немедленно ответил: «Глубоко тронутый, со слезами на глазах, обнимаю Вас, благодаря за честь, на которую не смел рассчитывать… Осмелюсь просить Вас принять мой орден “Pour le Merite”. Армия моя будет гордиться, видя Вас носящим этот орден. Да хранит Вас Бог!» Старик король был совершенно искренен: «Нет, какова оказанная мне честь! – восклицал он в письме к брату Альбрехту. – Я счастлив в высшей степени, но совершенно потрясен. От избытка чувств я едва не уронил листа, и слезы показались у меня при воспоминаниях…» А под надежным прикрытием союза с Россией Бисмарк приступил тем временем к осуществлению своего грандиозного замысла.

Победа Пруссии над Австрией в 1866 году приветствовалась у нас и правительством, и обществом. В «сферах» радовались победам дяди Государя и августейших шефов российских полков (вдобавок «верных и неизменных друзей России» и доблестных братьев по оружию при Лейпциге). В обществе приветствовали победу прусского школьного учителя – победу «демократической» и просвещенной армии прусских «солдат-граждан» над реакционной и клерикальной аристократией Габсбургов.

Столь же радостно встретил придворный и официальный Петербург триумфальные победы пруссаков в 1870 году. Эти победы воспринимались как реванш за Альму и Инкерман. За Седан{160} Мольтке была пожалована Георгиевская звезда. Белые крестики засияли в петлицах лихих командиров Гравелота и Сен-Прива, а то и на воротниках – у тех, кто уже получил эту высокую русскую боевую награду за Кениггрец и за Наход. Один лишь человек предвидел уже в те дни все ужасное зло, которое Германии суждено было причинить человечеству, и особенно России. Стоя в дрезденской толпе, провожавшей выступавшие в поход войска, Достоевский был одним из первых свидетелей зарождавшегося свирепого германского шовинизма. Это место «Дневника писателя» напоминает пророческую интуицию «Бесов». Дипломатическая помощь, оказанная Россией Пруссии, была такова, что, извещая из Версаля официальной телеграммой Александра II об образовании Германской империи, Вильгельм I мог заявить: «После Бога Германия всем обязана Вашему Величеству…»

Нарушение Франкфуртским договором европейского равновесия почувствовалось, однако, в Петербурге. При