Книга Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

Агрессия, точнее, изучение агрессии – одна из специализаций доктора Смирнова. Он предполагает, что агрессия является прямым следствием некоторых других проблем, порожденных коммунистическим режимом, наследием репрессивной политики, ответом на насилие со стороны государства. Он рассуждает об устойчивой “лагерной ментальности”, свойственной как больным, так и здоровым, о глубоком недоверии к государству и к закону, которое рушит все шансы на строительство в стране демократии. Он считает, что большинство людей предпочитают не задумываться о проблеме агрессии, не разбираться с ней, как не задумываются они и о смерти. Он объясняет: “Это наше странное свойство, у других обществ оно тоже есть, но у нас оно доведено до абсурда, до крайности. Диссоциация. Каждый знает, что означает несоответствие между словом и делом. В нашем обществе мы превратили это в какую-то нелепость, в анекдот. Это не исключение из правил, а само правило: сказать одно, а сделать другое. Это правило жизни советского человека. И знаете, что это такое? Это шизофрения. Я имею в виду, в символическом смысле. Происходит раскол, расщепление… Человек думает, что им управляет сборище монстров, но вслух говорит: «Да здравствует наша партия, да здравствует наше правительство»”. Он делает паузу между затяжками и добавляет: “О, и я не оговорился: советский человек. Этот типаж не изменился”.

Мы могли бы весь день проговорить о противоречиях и парадоксах советской культуры. Но мы не упомянули важное обстоятельство: это признание российской специфичности, даже если оно ограничено областью психиатрии, в свою очередь порождает парадокс. Потому что, хотя Смирнов незамедлительно добавляет, что Россия – это не Запад и что у людей в этой стране свои традиции, сам он посвятил первый этап своей профессиональной карьеры западной диагностической концепции. Тема его докторской диссертации – “посттравматическое стрессовое расстройство”. В своей работе он исследует случаи ПТСР среди ветеранов войны, которую Советский Союз вел в Афганистане, а также изучает последствия травматического опыта для семей афганцев.

Даже в Соединенных Штатах Америки ПТСР было добавлено в утвержденный перечень психических расстройств сравнительно недавно[902]. Оно понимается как реакция на исключительные, обычно связанные с насилием события – неестественную смерть (в бою, например), природную катастрофу, несчастный случай с летальным исходом, – свидетелем которых оказался страдающий теперь от ПТСР человек. Это психическое расстройство включает в себя целый ряд симптомов – от паралича и потери речи до ночных кошмаров, фобий и флешбэков, мучающих человека, причем флешбэков настолько ярких и живых, что человек может воссоздать в своем сознании целый мир, например, повторяя агрессивное поведение, которое было уместно в этом мире, или прячась под столом, чтобы спастись от воображаемой бомбежки. В некоторых западных обществах постановка подобного диагноза играет важнейшую роль в судебных разбирательствах по делам о компенсации, и, как следствие, расширяется диапазон признанных стрессогенных факторов. Многие международные организации считают, что посттравматическое стрессовое расстройство является практически автоматическим, неизбежным следствием войны, повсеместным и всеохватывающим элементом опыта жертвы насилия[903].

Хотя в Советском Союзе насилие и жестокость имели место, не так-то просто применить концепцию травмы к его гражданам. Никто здесь не жаждет получить диагноз ПТСР, а получив, не гордится им. До определенной степени подобное отношение объясняется тем, что в постсоветских государствах психическое расстройство не просто не предполагает компенсации, а, напротив, стигматизируется. Но есть и другие причины. Нет сомнений, что боль – опыт общечеловеческий, универсальный, хотя люди выносят и переносят ее по-разному. Однако культурные ресурсы, которые общество может разработать, чтобы с этой болью примириться, могут отличаться, как могут отличаться другие проблемы – например, беспросветный голод или повсеместная бездомность, – на фоне которых и вместе с которыми люди вынуждены переносить психологические травмы. Отнюдь не в каждом человеческом сообществе разум, рассудок отдельного человека стоят во главе угла. Каждый раз, когда бывшие советские граждане пытаются объяснить, как сталинская Россия не рухнула под грузом отчаяния, в их рассказах возникают слова “коллективизм” и “общее усилие”. Чем больше люди избегали обсуждать то, что мучало их и причиняло им беспокойство, тем большие издержки и большую цену предполагала эта стратегия. Однако десятилетиями люди были лишены сколь бы то ни было эффективной альтернативы.

Афганский кризис был особым случаем в силу того исторического момента, с которым он совпал. Старые способы абстрагироваться от столкновения с реальностью – идеологическое рвение и тяжелый физический труд – на глазах теряли свою действенность. Цинизм стал повсеместным явлением. На смену полной трудовой занятости и послевоенному восстановлению страны пришла новая реальность, в которой, как говорилось в старом анекдоте, “мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что платят нам”. В многоэтажках брежневской эпохи не было места духу общинного добрососедства и коллективизма. На пороге своего последнего, оказавшегося роковым кризиса Советский Союз вступил в войну, суть которой никто толком не понимал и которую практически никто не одобрял. В 1945 году ветеранов Великой Отечественной войны, по крайней мере, согревал устойчивый отблеск моральной победы. Афганцы подобного компенсаторного ощущения моральной правоты будут лишены. Им придется найти новые способы осмысления военных потерь, и некоторые из ветеранов этой войны – какая ирония! – обратятся за помощью к Западу. Сам Смирнов решительно отказался от репертуара советских доморощенных реакций на травму и смерть. “Мы любим считать, что нам есть чему научить все остальное человечество, – говорит он, – однако мы можем по-настоящему научить вас только тому, как поступать не следует”. Освободившись от старых советских ограничений, специалисты вроде Смирнова незамедлительно обратились за идеями и вдохновением к западному опыту. ПТСР пришло в Россию полностью сформированным понятием, как экономическое ноу-хау или картофель фри из “Макдоналдса”. Когда больничные врачи могут себе позволить уделить этому явлению время (что в наши дни случается в России нечасто), постановка диагноза и назначенное лечение иногда помогают, но одновременно с этим ставят множество вопросов.