Книга Тайны Французской революции - Эжен Шаветт

Отвергнутая мужем, Жозефина, единственными достоинствами которой были необыкновенная доброта и благотворительность, в этот день, однако, показала еще исключительный ум. Она поручила вести дело двум своим детям, Евгению и Гортензии, двум единственным адвокатам, которым разъяренный супруг не мог поведать о малых грешках обвиненной. Итак, генерал смягчился, и дети ввели, держа в объятиях, бедную женщину, которая ожидала своей участи, сидя на лестнице и обливаясь слезами.

Вот впечатление, произведенное в народе и в семействе неожиданным прибытием генерала Бонапарта, готового теперь схватить добычу, которую Монтескью считал почти своей.

В продолжение восьми дней после возвращения генерала из Египта улицы Парижа были запружены народом. Ночью они освещались иллюминацией и бенгальскими огнями. Наполеон торжествовал при виде всеобщей ненависти и презрения к Директории, теперь явившихся открыто. Казалось, весь город сплотился, чтоб в единодушном заговоре свергнуть проклятую власть. Бонапарт, в сопровождении главного штаба, объезжал улицы Парижа, чтоб поддержать всеобщее воодушевление. Когда он ехал мимо базара, одна торговка остановила его лошадь и – от имени всей толпы, издавна известной свободным выражением своих мыслей, – сказала ему:

– Миленький мой человечек, тебе бы следовало прогнать этих пятерых мошенников, которые высасывают из нас кровь. Ты же если и будешь объедать нас, то, по крайней мере, украсишь лавровым венком наши головы!..

Затем тысячи рук протянулись к генералу. Все желали пожать его руку, и – когда это удавалось… о! Какое счастье!.. Только на другой день приходилось сильно почесываться! Злые языки утверждают, что молодой герой в три недели наделил чесоткой пятую часть жителей Парижа!..

Между тем Монтескью, с унылым видом и бурей в душе, протискивался сквозь эти радостные толпы, торжествовавшие возвращение его противника. Он переходил от одной группы к другой, подслушивая новости и разные предположения. Время его тянулось в томительном нетерпении среди слухов, домыслов и общего ликования. Из всех мест, где выковывались сплетни, самым знаменитым в ту эпоху был проход Фейдо от улицы Фейдо до улицы де Фий-Сен-Тома – темный туннель, ныне уничтоженный, как и театр, под которым он находился. В этом-то проходе, в самой мрачной его стороне, открыт был кафе-ресторан, освещаемый даже днем лампами. Содержательницей его явилась матушка Камюза, прославленная в одной песне за свои ноги, обутые в рукава куртки.

Настоящий ковчег новостей и мыслей, так как сюда приходили обмениваться ими литераторы и артисты, – кафе матушки Камюза два раза в день посещал переодетый аббат Монтескью.

Перешагнув порог, аббат почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу, в то же время чей-то голос тихо спросил его на ухо:

– Ну, что же, аббат? Как вы думаете, стоит ли пяти миллионов тот человек, которого вы от меня требовали?

Обернувшись, Монтескью очутился лицом к лицу с префектом полиции, переодетым, подобно ему, и пришедшим к матушке Камюза с той же целью – собрать слухи, которые ходили в городе.

Фуше подвел роялиста к столу, поставленному в самом темном углу кафе.

– Э-э! – произнес он насмешливым голосом. – Не находите ли вы, что черепаха все подвигается, пока заяц, имевший когда-то столь выгодное положение, продолжает терять время?..

Недостаток денег стеснял аббата. После того как он торговался с этим человеком, он не мог признаться, что еще только ждал назначенной суммы. Он силился казаться вполне спокойным.

– Так вы думаете, что заяц побежден? – сказал он, пробуя улыбнуться.

– Побежден? Нет еще… но почти. Я спрашиваю себя, чего он ждет?

– Он ждет той минуты, когда генерал подвергнется осуждению и попадет в ловушку.

Фуше знал ум и пронырливость аббата. Слыша, как тот говорит совершенно нелепые вещи, префект с удивлением взглянул на него.

– Какую же ловушку, по вашему мнению, могут расставить генералу? – спросил он.

– Я надеюсь, что Директория выдвинет против него какого-нибудь искусного полководца, равного ему по значению, который поставит его на место.

– Кого же из всех генералов, которые теперь в Париже, можно выдвинуть против Египтянина?

– Бернадота, глубокого патриота, который не восстанет против законного правительства.

– Бернадот не в ладах с Директорией. Вот уже три дня, с тех пор как его отставили от военного министерства. Он будет держаться нейтралитета между директорами и Бонапартом.

– Ожеро!

– А! Этого хвастунишку, с которым Люксембург не хочет связываться!

– Журдана!

– Сегодня утром он навлек на себя подозрение.

– В таком случае Моро, его соперника по славе.

– Именно потому, что он его соперник по славе, Моро не станет пачкать рук уличной войной против вашего неприятеля. Он побоится, чтоб его не обвинили в зависти. Да, он мог бы быть опасен, но Бонапарт, который его хорошо знает, связал его по рукам и ногам, и если Моро еще не на его стороне, то не замедлит перейти.

Аббат с тайным трепетом слушал Фуше, понимая, что все, что тот говорил, было вполне справедливо.

– Теперь, – продолжал министр, – из всех генералов в Париже остаются Бертье, Дюрок, Мармон, Ланн и Мюрат, прибывшие вместе с Бонапартом из Египта. Для них – он Бог. Надеюсь, что вы не от них же ждете решительного толчка, который опрокинет вашего врага?

– Директория сумеет показать свою силу, – заметил аббат, сам не веря тому, что говорил.

– Да, тут была бы какая-нибудь вероятность, если б она имела достаточно здравого смысла, чтоб действовать сплоченно. Гойе и Мулен цепляются за Республику. Сийэз, увлекая за собой Роже Дюко, – за Бонапарта.

– Кто вам это сказал?

– Третьего дня за обедом в Люксембурге генерал не сказал ни слова с Сийэзом. Два человека, так мало обращающиеся друг к другу в обществе, должны были переговорить о чем-нибудь наедине. Это всегда так водится.

– А Баррас?

– О! – произнес Фуше презрительно. – Сластолюбивый Баррас – это болван, который все погубит. Вместо того чтоб присоединиться к одной из двух групп, определив таким образом большинство Директории, которое смогло бы тогда принять какое-нибудь решение, он стоит меж двух лагерей, подняв нос кверху и нюхая воздух в ожидании авансов Бонапарта, а этот себе на уме и не расположен делать ему какие бы то ни было предложения.

– Итак, гражданин министр, вы больше никого не видите, кого бы можно было включить в мою игру?

– А как же… у нас на примете человек, стоящий пяти миллионов.

Аббат взглянул Фуше в лицо.

– Да, – отвечал он, – необходимый человек… и вы думаете, что он способен собрать все мои разбросанные карты?

– Он сумеет привлечь Барраса к Гойе и Мулену. От сложившегося большинства Директории он получит предписание действовать, и со всеми имеющимися при нем средствами он сумеет ловко посеять раздор между триумфаторами.