Книга От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868-1918 - Эдуард Экк

Несмотря на совершенные ими зверства: в ночь с 13 на 14 января ими были убиты до ста офицеров и затем в ночь с 11 на 12 февраля свыше двухсот, – ни генерал-лейтенанта Лихачева, ни меня они не тронули, не обыскивали и даже никого к нам не поставили в квартиры. Когда же ими были опечатаны все сейфы, в том числе и наш, в котором лежали пожалованные мне в 1916 году Бриллиантовые знаки Св. Александра Невского с мечами, я написал письмо председателю совета рабочих и солдатских депутатов, в котором объяснил, что эти Знаки нельзя рассматривать как простые драгоценности, что они пожалованы как боевая награда за завоевание Карпат, и просил мне их выдать. В ответ получил от председателя – что совет постановил в моей просьбе отказать. Мы уже думали, что знаки, очевидно, пропали для нас, но впоследствии оказалось, что при уходе большевиков они остались нетронутыми в сейфе.

На четвертой неделе Великого поста мы говели одновременно с Лихачевыми. В четверг пришли ко мне две молодые барышни и, войдя в кабинет, заявили:

– Мы пришли вас предупредить, чтобы вы и генерал Лихачев скорей уезжали отсюда. Мы сейчас с заседания рабочих, на котором был поднят вопрос о необходимости убить вас и Лихачева и, когда некоторые стали за вас заступаться, другие возражали – вот еще мы стольких убили молодых и вдруг остановимся убить двух стариков. Вам обоим необходимо бежать.

Я посмотрел на них, обе говорили серьезно, тем не менее я им ответил:

– Мы оба говеем и никуда не уедем. Конечно, я сейчас же сообщу Лихачеву, но уверен. что он ответит тоже самое. Прошу вас только ничего не говорить моим жене и дочери, чтобы преждевременно не напугать их и дать им спокойно отговеть. А там что будет. Во всяком случае, благодарю вас за участие и еще раз прошу этого не разглашать.

Лихачев отнесся к сообщенному совершенно также. Мы не только благополучно отговели и причастились, но оба здравствуем и по сей день.

Германцы вступили в Симферополь 8 апреля 1918 года, в самый день Светлого Христова Воскресенья. Стало спокойнее жить, особенно по ночам. Но присутствие их на нашей территории, образцовый порядок, царивший первое время в их войсках, еще больнее давал чувствовать всю глубину нашего развала. Бывало, сидишь в своем кабинете и слышишь, как проходят роты, отпечатывая ногой, но не Литовские[365] роты, как прежде, а чужеземные, и сердце щемило, и слезы навертывались от сознания своего бессилия.

В течение 1918 года мне пришлось дважды проехать по Совдепии: в начале года в Москву и в октябре – в Киев, хотя подобные путешествия в то время были не только очень трудны, но для нашего брата и не безопасны, так как все зависело от произвола милиционеров, являвшихся проверять документы. Но отказать в приезде было нельзя, и я оба раза ездил в штатском пальто, но со своим подлинным документом, явленном в Симферополе у советских властей.

В Москве останавливался в Национальной гостинице. Не успел расположиться в номере, как ко мне вошел комиссар – в солдатской форме, но, несомненно, из интеллигентной семьи и воспитанный. Войдя, он просил меня сказать откровенно, зачем я приехал, сколько пробуду и есть ли у меня с собой оружие? Я также просто ему ответил:

– Я приехал исключительно по своим частным делам и повидать своих старых друзей, пробуду не более двух недель, оружия не имею и, хотя вы меня здесь в номере видите в форме, на улицу я выхожу вот в этом штатском пальто (указал на вешалку). Еще предупреждаю вас, что, может быть, мне придется на три дня съездить в деревню недалеко от Серпухова. Так как вы дали себе труд зайти ко мне, то прошу вас меня научить, что нужно теперь сделать, чтобы засвидетельствовать мою подпись и подпись того лица, которому я выдам доверенность.

Он очень любезно объяснил, что это надо сделать через домовой комитет, который помещается тут же в конторе гостиницы, поклонился и вышел. Больше меня никто не беспокоил.

Я благополучно устроил все, что мне было нужно. Билет на обратный путь мне достали через комиссара, заведовавшего станцией Курск – Москва. Он же дал мне милиционера, который помог втиснуться в вагон.

Процедура посадки в вагоны прямого поезда на юг произошла так: поезд был предварительно обстрелян, чтобы очистить его от набившихся заблаговременно мешочников, потом уже начали садиться пассажиры. Но и во время самой посадки стоявшие у вагона милиционеры от времени до времени стреляли вверх холостыми патронами, вероятно для острастки публики, заполнявшей перрон. Нас оказалось семь человек в маленьком купе – из них один еврей при каждом выстреле приговаривал:

– О, я не боюсь, я сам старый солдат, умею отличать звук боевого выстрела от холостого и знаю, что все это холостые.

Последняя неприятная процедура ожидала меня в Симферополе, где вокзал охранялся матросами, подвергавших всех обыску и до гадости грубых. Но и тут мне повезло. Начиная от станции Джанкой в наше купе стал постоянно заглядывать какой-то почтовый служащий и каждый раз пристально в меня вглядывался. Сначала это меня раздражало, а затем стало и беспокоить. Наконец, уже перед самым Симферополем, он втиснулся в купе и, присев на корточки, обратился ко мне:

– Наконец-таки я вас признал, моего благодетеля, ведь я старый литовец. Вот мы с ним, – указывая на сидевшего фейерверкера, – вам поможем, пронесем ваши вещи и посадим на извозчика.

Так и сделали, провели меня беспрепятственно и ни за что не хотели взять денег, которые я им вручил при расставании.

В Киев меня просили приехать по следующему поводу: там шло формирование Южной армии;[366] вербование в нее велось под флагом «Союза возрождения Родины», во главе которого стоял герцог Георгий Николаевич Лейхтенбергский.[367]

На вопрос, чем могу им служить, Его Высочество высказал: