Книга Глубокая разведка - Владимир Добряков

Туда, где стоят уже связанные пленные и те, кто еще не связан, стаскивают винтовки, автоматы и много холодного оружия. Целый арсенал. Арсенал всех времен и народов. Какой-то оружейный музей. «Оружейная Палата», — почему-то приходит в голову.

— Теперь вы можете вооружиться как следует, — говорю я Барсаку.

Он не успевает ответить. Там, где стоят пленники, в этот момент связывают бандита, похожего на японца. Тот что-то кричит, повернувшись к нам. Кричит явно не на том жаргоне, что использовал Барсак. Ого! Да он же кричит по-японски. Вслушиваюсь и начинаю понимать.

— Так воюют трусы! Заячьи души! Даже ребенок может расстреливать отважных воинов из укрытия! Никто из вас не решился выйти на честный бой. Вы трусы! Тухлая рыба! У вас в жилах водичка, а не благородная кровь! Сейчас вы связываете мужественных воинов, потому что боитесь их. Свяжете и будете глумиться над ними, а потом убьете! И они, дураки, поверили вам! Да разве можно верить слову трусов?!

— Заткнись! — коротко говорю я ему.

На несколько секунд «самурай» замолкает, опешив. Он никак не ожидал, что ему здесь ответят на его языке, да еще так круто. Придя в себя, он разражается проклятиями и оскорблениями. Да такими грязными, что будь они материальными, я бы уже барахтался по уши в луже дерьма. Несколько минут я спокойно слушаю его словесный «понос», с интересом его разглядывая. Потом подхожу и перерезаю веревку, стягивающую его руки.

— Довольно! Я тебя выслушал. Языком ты хорошо воюешь, можно сказать, насмерть разишь. Так ли хорошо ты владеешь мечом? Ищи его и покажи мне, какой ты отважный и умелый воин. Мы обещали вам жизнь. Но ты своими неумными словами сам выбрал иное. Что ж, каждый сам выбирает свою судьбу. Да, если ты вдруг победишь, мои друзья отпустят тебя на все четыре стороны. Слышите?

Последние слова я адресую своим друзьям. А «самурай», еще не веря в случившееся, бросается к груде железа и находит там свой меч. Мои товарищи держат его под стволами автоматов, а Лена подходит ко мне.

— Стоит ли, Андрей? — говорит она. — Ты ведь давно не практиковался.

— Вот и славно, заодно потренируюсь.

— Все шутишь?

— Шучу, конечно. А вот ему сейчас не до шуток будет. Говоришь, я долго не практиковался? Верно. А он-то здесь с кем практиковаться мог? Разве что пленным головы рубил? Так это, как он сам сказал, и мальчишка сумеет. Заячья душа, тухлая рыба!

Рассуждая таким образом, я выбираю оружие себе по руке. В конце концов нахожу себе хорошую саблю и по весу и по длине, такую, чтобы можно было противостоять японскому мечу. Но моим друзьям, несмотря на мои уверенные действия, все равно не по себе. Петр подходит ко мне и говорит:

— Зря ты затеял это, Андрей. Это все-таки японец. Наверное, даже самурай.

— Не наверное, а точно. Ишь, как стоит, как смотрит!

Ну и что? Что, он на особых дрожжах замешен? На таких же, может быть, и похуже. Знает что-то такое, чего мы не знаем? Или умеет что-нибудь этакое, особенное? Черта с два! Наслушался и начитался ты про них всякой экзотической ерунды. Подумаешь, самурай! Ну и что? А я — русский витязь. К тому же еще и хроноагент. А какой он из себя самурай, это ты сейчас увидишь. Эй, ты! Болтун! Ну-ка, покажи, на что ты способен!

«Самурай», держа меч за длинную рукоятку лезвием строго вверх, начинает двигаться в пяти метрах от меня в каком-то замысловатом танце. При этом он постоянно меняет положение клинка. То держит его лезвием вверх, то вниз, то под каким-либо углом. Меч он перемещает плавными движениями, в такт своим движениям по кругу. Лицо «самурая» совершенно неподвижно и бесстрастно. А глаза так и сверкают, так и прожигают меня. Мне становится смешно. Весь смысл этих «ритуальных» действий заключается в том, чтобы противник пришел в ужас при виде такого искусного воина и бросился бежать. Вот тогда острый японский меч и распластает его от макушки до копчика.

Но от меня-то этого «самурай» не дождется. Я спокойно стою к нему лицом в несколько расслабленной позе. Ноги чуть согнуты в коленях, сабля опущена клинком вниз в полусогнутой правой руке, а пальцами левой я небрежно пощелкиваю, как бы подбадривая «самурая» к дальнейшим действиям. Так проходит несколько минут. «Самурай» продолжает проделывать свои «пассы» мечом, не решаясь, однако, атаковать меня. Мне это надоедает.

— Кончай этот танец с саблями! Видишь, зрители скучают! Если ты больше ничего не умеешь, так и скажи. Тогда прекратим эту комедию.

Мои слова оказывают действие. Стремительный выпад «самурая» я отражаю коротким движением клинка. Звенит сталь о сталь, и «самурай» снова «танцует» вокруг меня. Он озадачен. Он полагал, что уже достаточно «усыпил» меня, загипнотизировал своими «пассами». А я не перехожу в атаку, клинок снова опущен вниз, а пальцы левой руки продолжают пощелкивать.

«Самурай» предпринимает еще четыре атаки. Движения его молниеносны, напоминают бросок кобры. Он действительно кое-что умеет. Но и я не у сельского кузнеца фехтованию учился. Тоже что-то могу. Изредка звенят, соприкасаясь, клинки, и «самурай» продолжает свой «танец». Он явно растерян и не знает, что же предпринять дальше. А я решаю, что пора прекратить бессмысленные телодвижения. Пора браться за дело.

— И это все, на что ты способен? А еще самурай! Я-то думал, ты — воин, а ты, оказывается, танцор. Тебе не мечом работать, а метлой. Смотри, самурай, что могут русские витязи.

Провожу одну за другой серию атак в разные секторы. Первые три или четыре «самурай» отбивает, но я не даю ему контратаковать. Моя сабля летает из сектора в сектор, и он едва успевает за ней. На одном из движений я подлавливаю его меч, поддеваю его саблей и резким поворотом клинка посылаю подальше. Жалобно звякнув, меч, вращаясь и сверкая на солнце, отлетает шагов на пятнадцать. «Самурай» стоит с разинутым ртом и с перекошенным от ужаса лицом. Он ничего не может понять. Поддеваю его подбородок клинком сабли и с усмешкой говорю:

— Ну? Что, макака косоглазая? Доигрался, довыпендривался, самурай дерьмовый! Это тебе не пленникам головы рубить и не женщин насиловать. Это называется бой. Так кто здесь заячья душа? Кто тухлая рыба? — я делаю вид, что принюхиваюсь. — Так и есть, уже воняет. Что же мне с тобой делать, недоносок? Наверное, кастрировать, чтобы больше таких не было.

Я делаю резкое движение саблей вниз. «Самурай» вздрагивает, и его бледность разбавляется зеленью. А я киваю на его меч.

— Разрешаю подобрать и сделать себе харакири. Нервных просят не смотреть.

Последние слова я адресую своим товарищам. А сам поворачиваюсь спиной к «самураю», выражая тем самым ему свое презрение. Делаю три шага, тут же резко оборачиваюсь, отбиваю удар меча и, продолжая движение сабли, сношу с плеч «самурайскую» башку. Она ему больше не нужна.

Лена могла не кричать: «Андрей!», предупреждая меня об опасности, а Петр мог не вскидывать автомат. Я прекрасно знал, что должно произойти. Это все легенды, книги и фильмы. А дураки восхищаются: «Ах, самурайский кодекс чести! Ах, бусидо! Ах, тэквондо! Ах, харакири!» Да кто такие были эти самураи? Такие же разбойники, как и этот, чьего имени мы так и не узнали. Может быть, один из них на тысячу других и сделал бы себе в этих обстоятельствах харакири. Вот о нем и сложили бы легенду. А потом еще и размножили на других самураев. Какое там, в Схлопку, благородство? Да они и не знали, с чем его едят. Кодекс чести! Какой чести? Которой у них отродясь не было?