Книга Дэмономания - Джон Краули

Приверженцы Старой Святости брали в руки змей, но не для того, чтобы доказать свою победу над злом, как приверженцы обычной Святости или Святости Новой. Когда змею выносили и вытряхивали из мешка, собравшиеся в дощатой церкви пели, четко, звонко и согласно:

В Раю Адам спокойно спал,

Но Змей поспать ему не дал.

Проснувшись, стал Адам рыдать,

Молиться, чтоб уснуть опять.

Бо провел все лето, помогая им: таскал и подвозил кукурузу, присматривал за детьми и больными стариками, — и наконец при нем стали упоминать, обычно ссылаясь при этом на кого-то другого, на слухи или даже сны: мол, есть те, кто познает истину не в молитвах, что удивительно даже для чистейшей из душ. Там, среди сосен, вдали от шоссейных дорог, ему нужен будет провожатый; исповедники совершенной благой вести прячутся так упорно, ибо им ведомо то, что закон не дозволяет знать, передавать, а уж тем более практиковать: это куда серьезней, чем брать в руки змей, а у старосвятцев даже из-за такого занятия нередко бывают неприятности с шерифом и полицией штата.

Наконец Бо дали проводников (мальчика двенадцати лет и его старшего брата), они проехали немного, а затем пошли тропинкой вдоль реки. По таким дебрям Бо не лазил с тех пор, как шел с проводниками-хмонгами{507}, пробираясь сквозь облака из страны Вьетнам, которую хмонги считали выдумкой, в такую же выдуманную Камбоджу. И тамошние, и здешние его вожатые ходили босиком. К вечеру его вывели к поселению, вытянувшемуся вдоль ручья; в ряд стояли хижины, палатки и автофургоны, превращенные в жилища с навесом, пологом и парой алюминиевых стульев. Центр поселения знаменовал небольшой трейлер-«вояджер», некогда раскрашенный в кремовый и лазурный цвета, а теперь — весь в пятнах ржавчины, с фибергласовым козырьком над окошками. Некогда его с превеликим трудом затащили сюда, чтобы в нем, не вставая, провел последние дни Платон Годный, исповедник совершенной благой вести. Здесь он и морил себя голодом. В прошлый раз на него наткнулся социальный работник, и Платона отвезли в больницу, а здесь его никто не найдет.

В трейлере стоял застарелый запах гнилого линолеума. Платон недвижно лежал на матрасе без простыни и горе подушек, имея вид уже вполне мертвецкий, лишь краснели щеки и кончик носа. Чистая белая рубашка была застегнута до самого бугра адамова яблока, из которого торчали седые волоски; вялое и дряблое тело казалось брошенной марионеткой. Держа шляпу в руке, Бо прошел меж людьми, стоявшими в спаленке и в дверях. Платон Годный говорил. Сил у него хватало на несколько слов в день, голос был едва слышен.

Платон Годный отверг владычество Дьявола; он решил больше не вводить в свое тело пишу, потребную, чтобы предотвратить разрушение. Годы тому назад он начал свой подвиг, отказавшись от мяса, хотя рыбу ел, поскольку в ней нет крови. Затем отверг рыбу; затем — пищу, связанную с размножением: молоко, яйца, сыр. Теперь он отказался от всего. Его поддерживали только вода из ручья и висевшая на противоположной стене Тайная Вечеря — оттиск на черном бархате; к апостолам, сидевшим за тем столом, он обращался иногда так же по-свойски, как и к собравшимся вокруг его ложа.

— Вы видите звезды и планеты, солнце и луну, — услышал Бо. Платон оставался неподвижен, двигалась только нижняя челюсть. — Говорю вам, все они прежде были ангелами, но за грехи свои облеклись в плоть и стали такими, каковы ныне. Вы думаете: как здорово, если тело твое — яркая звезда; но скажу вам: для ангелов тела их так же обременительны и ненавистны, как для меня — вот это, и они так же, как я, с нетерпением ждут, когда, как сказано, звезды погаснут и падут на землю.{508}

Бо хотел заговорить, задать вопрос, но не посмел, однако ответ уже получил. Вечером он покинул Платона, как и большинство совершенцев, хотя одному-двум позволено было остаться на ночь. Утром все сидели в хижинах вдоль дороги и, помешивая угли в огне, готовили печенье и красный соус, в полдень разогревали баночный томатный суп со сгущенкой «Пет» или кусочками сыра, закусывали раскрошенными крекерами, запивали кофе. Однако — ни мяса, ни ветчины, обжаренной на свином сале, ни свансоновских цыплят — не разделанных, как есть из банки, — приготовленных с клецками; исповедники не желали поедать плоть, включенную в круговорот душ их пред-ков, родителей и умерших детей. Они ели быстро и молча, словно краденое; склонив головы, работали ложками и челюстями — и вскоре опять испытывали голод, тем больший, чем слабее становился Платон. Находясь среди них, Бо понял, что их муки, возможно, еще сильнее Платоновых, и столь же поучительны, и столь же необходимы. С тех пор, наблюдая за чужою едой, Бо иногда видел не обычных людей, которые насыщают себя и своих любимых, но — с отвращением и жалостью — странные тупые машины за бесконечной работой, паровых роботов на перемолке и переработке, в голодных глазах которых лишь иногда проглядывает заточенная душа. От этого видения он уже не мог избавиться.

На рассвете каждого дня кто-нибудь шел к трейлеру посидеть возле Платона Годного, послушать его и посмотреть, как тот разрушает себя ради них, ибо он в силах был это сделать, а они нет; может быть, потом, в новом странствии, они тоже смогут отказаться от владычества Дьявола, от его мнимых даров, и не придется им ни страдать, ни трудиться в поте лица своего.

Тебе покойно, Платон, спрашивали они, доволен ли ты?

Мне покойно, отвечал он, но я не доволен. Здесь, внизу, я никогда не буду доволен.

Его продолжали вопрошать и тогда, когда он уже не мог более говорить; они цедили воду меж его губ и наблюдали, как дрожит подбородок. Они надеялись — он скажет, что увидел на том берегу, уже отправляясь в путь; но под конец он не сказал ничего.

Когда Платон Годный наконец отдал концы, его тело сожгли. Наставник просил оставить его на скалистой горной вершине, на поживу канюкам (Бо вспомнил виденные им башни парсов{509}, на верхушках которых средь высохших трупов сидели черные птицы), но паства побоялась властей. Когда густой жирный дым возносился к небу, они пели гимн, называемый «Белым»:

Долго скитаюсь я понизу здесь,

Долго скитаюсь от дома вдали,

Долго скитаюсь я здесь по земле,

Чтобы тело свое здесь сложить.

Проведя год в Аппалачах, Бо спустился оттуда на своем 88-м и вновь оказался в сети, среди Потока, охватившего неожиданно большие скопления людей: так ветер, скользя по пшеничным полям, несет тени и блики. Бо держал тогда курс на запад, словно против течения — энергичного, жизнерадостного, голодного и счастливого; сам Бо испытывал только слабость, сомнение и страх. В те дни верили, что конец Системы близок, что Силу можно укротить или уничтожить — вначале в своем сердце, а затем и во внешнем мире, заменив Любовью, что именно к этому ведет Эволюция, даже если поначалу — или долгое время — весь мир будет противиться неизбежному. Бо познакомился с космо-марксистами, которые помнили слова Карла, что философы лишь объясняли мир, а дело заключается в том, чтобы изменить его{510}; но которые, сверх того, знали, что это одно и то же. Это была Революция. Дело казалось совсем простым, пока над людской гурьбой, столь огромной, если смотреть изнутри, ты не замечал следующие уровни Системы Господства, что высились, словно кучевые облака в грозном небе, переходя от высших чинов людской власти к низшим чинам власти иной.