Книга Бастион одиночества - Джонатан Летем

В других домах они обнаруживали лишь выведенные карандашом надписи — даты и имена своих предшественников. «Уилсон, 16.02.09». Иногда, прежде чем вернуть окно на место, Доза брал карандаш Гленрея и ставил на стене свой тэг «Доза 1987» — загадка для будущих времен.

Бывало, в обеденный перерыв они забирались по пожарной лестнице на крышу, курили хорошую марихуану, глазели на Уикофф-Гарденс, железнодорожную платформу, на Кони-Айленд и переменчивый океан. Доза ни разу не признался, что знает, как выглядит город сверху.

Гленрей говорил:

— Из-за этого чертова химзавода скоро мы все заболеем раком яиц. Если однажды услышишь, что кто-то спалил его ночью, знай: это моих рук дело.

Или:

— Я бы с удовольствием построил себе хижину на крыше бруклинской тюрьмы.

Или:

— Твой старик правда работал на подогреве у «Стоунз»? Он настоящий бог!

Или:

— Как-то раз, наглотавшись мескалина, я дрочил о ливерную колбасу. На нее и кончил.

А однажды Гленрей сказал:

— Странно, я всю жизнь предпочитаю темные наркотики, в основном травку, а белый порошок даже не пробовал. Знаешь, по-моему, я готов перейти на кокаин. Поможешь мне, Мингус?

Миссия.

Из сеансов оздоровления, организованных в Райкере обществом анонимных алкоголиков, Доза вынес одно-единственное — название своих бесконечных блужданий по улице в поисках новой возможности отдаться во власть наркотического одурения. Он выполнял миссию. Слово обозначало тысячу разных вещей, которыми он занимался, охватывало все многообразие стычек и афер: перепродажу билетов по завышенной цене у Мэдисон-сквер-гарден, кражу фена или часов у какой-нибудь случайной подружки и даже просто поиски на Вашингтон-сквер знакомого наркодельца, у которого можно выпросить кокаин, пообещав прислать к нему нового клиента. Занятий у погруженного в одиночество, страдающего мономанией Дозы имелось множество, и все они были выполнением миссии.

Но с самым странным проявлением системы оздоровления он столкнулся не в тюрьме и даже не в Нью-Йорке, а в Хадсоне, умирающем промышленном городке на севере. Называлась программа «Нью Гэп». Как-то раз январской ночью, спасаясь от мороза, Доза забрел в городской приют, где наткнулся на работницу социальной службы. Он обратился к ней лишь с просьбой угостить его кофе, а несколько минут спустя уже сидел за столом и заполнял какой-то бланк. На автобусе, в котором он неизвестно как очутился, его привезли к зданию из крошащегося кирпича — бывшей туберкулезной лечебнице. Служащие «Нью Гэп» являли собой дьявольскую смесь фашистов и промывателей мозгов. Стремясь отучить своих подопечных от ненависти к самим себе, эти люди всеми мыслимыми способами разрушали их «я». Дозе и еще нескольким бедолагам сразу же запретили разговаривать без письменного на то разрешения и велели, в случае необходимости, молча поднимать руку. За малейшее нарушение правил бешеный сержант изливал на них поток брани.

Доза поддерживал эту игру две недели. Потом, окрепнув на харчах «Нью Гэп», сбежал и уже через час нашел в Хадсоне точку наркоторговца. В те годы в каждом городе в изобилии водились свои дельцы и проститутки, словом, те элементы, которых добропорядочные граждане небезосновательно порицали.

Именно в Хадсоне Доза наблюдал последнюю стадию деградации. Он увидел, как делец унижает наркомана, умоляющего дать ему порошок бесплатно. «Хочешь, чтобы я угостил тебя крэком? Тогда отсоси у меня». Если просила женщина, он предлагал это порой серьезно, порой просто забавляясь, если мужчина — то с желанием увидеть в глазах опустившегося пугала проблеск стыда, прежде чем сжалиться над ним или послать к черту. Унижение было стержнем общения в подобных ситуациях; унижение на почве секса толкало участников драмы к самому краю пропасти. Доза убедился в этом здесь, в Хадсоне.

— Хочешь крэка, приятель? — ответил делец наркоману. — Видишь того таракана?

Доза тоже посмотрел на таракана. Желто-коричневую мерзость под старой расшатанной раковиной.

— Съешь, я дарю его тебе.

Наркоман-попрошайка шагнул к раковине, поймал таракана и засунул себе в рот. И наконец получил крэк под веселый гогот дельца и его приятелей. Доза ничего не сказал, лишь задумался о том, что торговец заставляет делать других таких же горемык. Все, кто сидел тогда в этой кухне с облупившейся краской на стенах, были мертвецами. И только Доза знал об этом.

Местные копы поймали Дозу на свалке, но не арестовали, а просто посадили на автобус и отправили в Нью-Йорк. Спустя месяц или два, после очередного ареста, он сидел на койке в Райкере и рассказывал о Хадсоне товарищам по камере. Один из них сказал, что ему тоже довелось однажды наблюдать сцену с поеданием таракана — на квартире у какого-то дельца в Филадельфии.

Все сошлись во мнении, что здесь ничего подобного произойти не может. Ньюйоркцы слишком честолюбивы, чтобы позволить так над собой издеваться.

У Леди.

Тем июньским вечером в гостиной Барри Доза в первый и единственный раз видел Леди вне ее собственной квартиры. Они организовали нечто вроде вечеринки: Доза, Барри, Гораций, Леди и еще одна девица — тощая, вспыльчивая, постоянно задирающая нос.

Доза и Барри садились рядом и курили одну трубку на двоих.

Поскольку все наркоманы были одной большой семьей и, как родственники, ненавидели друг друга, не имело смысла отказываться от собственного отца.

Дым выписывал в воздухе над ними какие-то каракули на своем особом, мертвом языке. Быть может, имя Старшего, которое здесь никто больше не произносил вслух.

Однажды, поймав в гостях у отца кайф, Доза смахнул пыль с конверта какой-то пластинки — очевидно, к ней не прикасались лет десять, — и поставил ее на проигрыватель. Зазвучала песня Эстера Филлипса, потом Донни Хэтуэя — забытые сокровища. А в тот вечер, когда Доза, придя в мрачный склеп Барретта Руда-младшего, увидел Леди, она сама просмотрела пластинки и выбрала запись «Куртис Жив» Мейфилда — ту, которую заедает, когда певец под игру басиста заходится от смеха.

Таких выносливых, как Леди, Доза еще никогда не встречал. Ему казалось, ни один парень не в состоянии выкурить больше крэка, чем он сам, а женщин вообще не брал в расчет.

Леди блаженствовала на вечеринках три-четыре дня в педелю, причем подряд. В то утро, когда в четыре часа Барри выставил их из дома, Гораций со второй обкурившейся девицей направились на Невинс, а Леди повела Дозу к себе — в квартиру, превращенную в наркоманский притон.

Ее настоящее имя было Вероника Уоррелл, хотя от самой Леди Доза ни разу его не слышал. Она называла себя только Леди, так обращались к ней и все окружающие. Это прозвище указывало на бывший статус и говорило о выпавших на ее долю тяготах. Она никому не доводилась ни матерью, ни подружкой — была общественной леди, тем и славилась.

Если, идя с ней в то утро по Дин-стрит, Доза и подумывал, что она приняла его не за того, кем он был на самом деле, то, увидев квартиру, распрощался с сомнениями. Крыльцо дома выходило на Хойт-стрит, а из окон был виден фасад другого многоэтажного дома, дорога, несущиеся по ней машины с грохочущей музыкой, от которой дребезжали стекла, и полицейские фургоны, угрожающе медленно катившие мимо. Леди постоянно вела наблюдение и умела разговаривать жестами. Все здешние обитатели знали, что означает тот или иной сигнал: кулак — белый человек, или незнакомый черный, или тот, кто может оказаться копом; ладонь — постоянный посетительлибо явный наркоман, либо просто кто-то, не представляющий угрозы, слишком невзрачный или молодой.