Книга Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев

Родно с его свинцовыми рудниками.

Отныне помыслы Льва обращались в степь. Все надежды его связаны были с Варлаамом Низиничем.

91.

Первым чувством Варлаама, когда он стоял посреди горницы и слушал приказ князя, был страх. Он вспомнил и живо представил себе злобное лицо Ногая, потрясающего отрубленной головой Ивайлы. Кровь струится по долгим перстам темника, грозно посверкивают чёрные угольки изъетых трахомой глаз, хищная усмешка бежит по жёлтому лицу с редким усами над верхней губой.

Вчера — Ивайло, завтра может наступить его, Варлаама, черёд. Мало ли что взбредёт на ум всесильному монголу!

Начались долгие сборы и хлопоты. Варлаам старался ничего не упускать из виду, запоминал, повторяя про себя, сколько сукна, сколько мехов, сколько драгоценностей, золота, серебра погружено на подводы. Путь предстоял тяжкий, и надо было хорошенько продумать, что и в каком числе взять. В Орде в каждом встречном кочевье придётся какую-то часть собранного добра отдавать — татары жадны до чужого. Не случилось бы так, что ещё до ставки Ногая обдерут как липку, и тогда или вертайся назад, проклиная всех и вся, или и вовсе погибай посреди равнодушной к твоим бедам степи, по которой катятся с шуршанием кусты перекати-поля да серебрится волнами седой ковыль. И ветер — Варлаам уже как будто слышит его — он злой, отрывистый, свистящий, он несёт с собой летом непереносимый жар, а зимой — лютый холод и свирепые метели. В степи нет середины — или ты в ней хозяин, свой, или — чужой, враг, которого грабят, жалкий, униженный проситель, смиренно ползающий у ног вонючего мунгала в полосатом засаленном халате.

Хлопоты немного отвлекли Варлаама от тяжёлых мыслей. Летом он почти не покидал Львова, посылая в Перемышль матери и жене короткие берестяные грамотки — здоров, мол, дела княжьи правлю.

Вечерами, лёжа на соломенной постели в каморе дворца, он предавался невесёлым раздумьям. Как наяву, выплывали из глубин памяти события его жизни. Вот они с Мирославом и Тихоном смотрят с горы, как ляхи громят холмскую дружину Шварна. Вот озеро Гальве, Альдона, её ласки, вот он вместе с Тихоном выбирается из ямы, скачет через лес. Вот он в ярком кафтане во Владимире, уговаривает князя Василька, не зная, что совершает тем самым перевет. А вот страшная картина убийства Войшелга в Михайловском монастыре, злобная ярость Льва, короткий, с алым просверком, удар сабли. И глаза Альдоны — серые, полные ненависти и презрения, и дуб с верёвкой, и Маучи, и разрушенный древний Киев.

Как давно это всё было? И было ли вообще?

Вот увалы Карпат, стычка у костра, гибель Тихона, злоба Эльсидея, перекошенный в крике рот Лайоша Кёсеги.

Сколько событий, больших и малых, они нанизываются одно на другое, красной нитью проходят через его, Варлаама, жизнь! Жизнь... Воистину, погоня за ветром. Что он за свою жизнь сделал, чем отметил своё пребывание на земле? Всё время были какие-то дела, но были они лишены высокого смысла и больших устремлений. Или всё-таки было что-то большое, важное, что влекло его, втягивало в бурный водоворот? Была любовь, но обернулась опа страданиями и горем. Была служба, но граничила она с предательством и погублением души. Была дружба, но не была она безоглядной, не полез бы он, Варлаам, за того же Тихона в огонь.

А теперь... Ну вот поедет он к Ногаю, сгинет где-нибудь в пути или в ханском зимовище, и что, какой след оставит он на свете? Ну, скажут, был такой, служил, ездил куда-то с княжьими порученьями, лукавил, убеждал. В общем, жил, как многие иные, храбростью отличен не был, правдивостью тоже.

Князь оставляет после себя княжество. По тому, какое оно — цветущее или разорённое, как живут в нём люди, и судят о нём. От художника остаются потомкам его иконы, от зиждителя — дома и храмы, от крестьянина — ухоженная пашня, от ремественника — его изделия. Он же, Варлаам, не знает, что останется от него. Слишком уж он мал, мелок, а если и был талантлив, хорошо образован, то где они, его таланты, в чём они выразились?! В том, что берёг крестьян во вверенной ему волости? Всё одно не сберёг, когда пришли татары. Да и чем дело с тиуном кончится, тоже неведомо. Примут его жалобу да заодно сдерут с людинов по семь шкур — может и такое случиться.

Вот есть у него от Альдоны дочь, а он гонит всякие мысли о ней и даже признаться ей не может в своём отцовстве. Глупо!

...Однажды во дворце попался Низиничу на глаза необычно оживлённый, радостный Витело.

— Здрав будь, Варлаам! — Лях распахнул ему объятия. — Друг, ты представить себе не можешь, какая удача мне выпала. Пойдём, в корчме посидим, расскажу.

Они заглянули в знакомую обоим корчму на склоне Княжой горы возле городских ворот. Витело, по обыкновению, наглотался олу, закусывая его салом и колбасой.

— Вот оно, Провиденье Божье! — Он поднял вверх перст. — Еду домой, в Силезию! Дядька помер, а всё наследство мне завещал! И другая весть для меня радостна, хотя что уж радоваться чужой смерти. Круль Генрик Продус в Кракове преставился. Вроде готовился к коронации, да внезапно занемог и... — Витело уморительно развёл руками и закачал головой. — Силезцев его простой народ в Кракове лупить принялся, и в драке пьяной злого пана моего по башке железякой какой-то хватили, да так, что мозги из него вытекли. И лежат они теперь оба, и круль, и пан, во гробах. А я отныне — сам пан! Нет, ты подумай, Варлаам! Я, Витело, который давеча в жалких обносках по городу бегал, в драной рубахе, невесть сколь земли имею! Пятьдесят душ холопов обельных и необельных! Вот теперь я спокойно займусь наукой! В последнее время я увлёкся оптикой. Хотя и геометрию, конечно, не бросил.

— Да, друже, повезло тебе. — Варлаам вымученно улыбался. — Не то, что мне вот. Сам знаешь: посылает князь в Орду, к Ногаю. Это почти как на лютую сечу: неведомо, вернёшься ли живым.

Он сокрушённо закачал седеющей головой.

— Ничего. И твои дела сладятся, — перебил его развязным тоном Витело.

По обыкновению своему, он перебрал лишку и вскоре стал качаться на скамье из стороны в сторону. Мало-помалу успокоился он только, когда Варлаам предложил помянуть покойного Тихона.

— Давно ли вместе тут сиживали! — завздыхал Витело, поднимая очередную чару.

Когда все яства на столе были съедены,