Книга Никола зимний - Сергей Данилович Кузнечихин

пошленькое: «Горько!» Значит, они уже вышли из машины. «Горько!» – скандируется хором. Почти как на стадионе: «Шайбу!» Но вдруг разом стихает. Значит, уговорили, заставили. Я проталкиваюсь к окну. Они уже идут к парадному. Так себе женишок, ничего примечательного.

Но кому нужны эти смотрины? Ясно, не ему.

Один из наших доморощенных философов утверждал, что в жизни мужчины два великих события – рождение и смерть, а в жизни женщины всего одно – свадьба. Глупости. Дело даже не в том, что свадьба может повториться и раз, и два, и три – я говорю о мужчинах. Откуда мне помнить, как я родился? Где я буду – вспоминать свою смерть? А вот как женился – помню. Хотел бы забыть, да не получается.

Сейчас мне тридцать четыре, тогда было двадцать девять. Можно сказать, уже перегуливал.

Встретишь иного старого холостяка: петушится мужичок, ерепенится, свободой кичится, а присмотришься – и жалко становится. Молчал бы уж, не так бы никчемность в глаза бросалась.

Я о своей свободе помалкивал. Но берег ее. Бдительно охранял. При нашей работе иначе нельзя. Наладчики утверждают, что десять месяцев в году они мотаются по командировкам. Десять, пожалуй, многовато, но шесть – восемь набегает. Люди с нормальными семьями у нас не задерживаются. Почти все ведущие инженеры – алиментщики. К тому времени я ходил уже в ведущих, но алиментов сумел избежать. Осторожный был. Все мне казалось, что покушаются не столько на меня, сколько на мои заработки да на кооперативную квартиру, почти построенную, в которой, если нормально работать, жить практически не приходится.

В общем, знал где, когда и с кем. Чувствам воли не давал. Да не слишком-то они и рвались на волю, мои чувства. До поры, конечно.

* * *

Та командировка была обычной. Послали меня в районный городишко соседней области. Полудеревня. Крохотный заводишко да элеватор – вот и вся промышленность. Я занимался автоматикой на заводе, но пришел механик с элеватора и попросил помочь. С нищими заказчиками лучше не связываться – себе дороже, но когда готовишься к новоселью, забываешь все зароки и хватаешься за любой приработок.

На элеваторе трудились студенты-медики. И с ними была она. Сама недавняя студентка. Едва отличишь. Как ей доверили эту ватагу молодых козочек, вырвавшихся на свободу из-под контроля мамаш?

Я увидел ее в лаборатории. И она меня заметила.

Мы не решились заговорить, но встретились наши взгляды, и были они подозрительно беглыми.

В тот же вечер я выбрался в кино. Надеялся встретить ее. Но не встретил. Студенты жили в красном уголке конторы элеватора. Из клуба я пошел туда. Рассчитывал, что молодежь веселится, танцует, может быть. Но непривычные к тяжелой работе будущие доктора укладывались засветло. На скамейке у входа сидела единственная парочка. Я прошел рядом с ними, довольно-таки бесцеремонно разглядывая девушку. И ведь ничего не мог поделать с собой. А дальше еще смешнее. Обогнул контору с другой стороны и увидел под окнами стайку ребят, соперников, так сказать, совсем юных, может, даже школьников. Стыдобища!

Утром я заявился на элеватор и, не переодеваясь в спецовку, блуждал в поисках ее. Посидел в лаборатории, сходил на весовую – студенты узнавались легко, но ее не было. А спросить я постеснялся.

И только через два дня мы чуть ли не столкнулись у входа в магазин. Она ела халву из промасленного кулька. Я настолько растерялся, что поздоровался с ней. Она ответила кивком. Потом, правда, смутилась и быстро прошла мимо. Но я догнал ее.

Ее звали Анна. Аннушка. Анюта. Мне нравилось ее имя. И голос ее нравился. Нравилось ее лицо, особенно глаза. Но главное: имя, голос, глаза и даже легкая сутулость – не мешали друг другу, а очень естественно объединялись, чтобы уберечь ее открытую душу от злых людей. Трудно было представить, чтобы кто-то смог повысить на нее голос.

Если не в первый, то во второй день мне казалось, что я знаю о ней почти все. И дело совсем не в том, что она легко рассказывала о себе, а в том, что я легко верил. Такого со мной еще не случалось.

Она была моложе меня лишь на полтора года. Росла без отца. После восьмого класса поступила в медицинское училище. Отработала положенные три года в деревне. Институт закончила почти в двадцать семь лет. Она не жаловалась, но не стоило труда догадаться, что жилось на одну стипендию несладко. Приходилось подрабатывать, сначала в раздевалке, потом повезло и пригласили на кафедру. Там ее и уговорили пойти в ординатуру.

Деревня, где Анюта работала медсестрой, стояла всего в сорока пяти километрах от районного городка. Там у нее оставались друзья, и она позвала меня к ним в гости. Позвала на первые выходные, почти незнакомого мужчину, с замашками далеко не ангельскими.

Неполные полсотни километров обернулись нам двумя часами тряски по пыльной дороге в набитом до отказа автобусе. Билеты были без мест, но Анюту я все-таки усадил, зато самого меня сразу же оттеснили от нее. Стиснутый деревенскими бабками, постоянно натыкаясь голенью на острое ребро какого-то ящика, я глотал пыль и гадал, чем же закончится эта поездка – групповыми прогулками по берегу реки с вечерними посиделками перед телевизором или… А что делать? Видно, я так устроен – без этого «или» я не могу думать о женщине. Даже об Анюте. Я вроде не слишком сексуально озабоченный человек, но когда живешь в гостиничном номере с тремя соседями, а она вообще в красном уголке, то по дороге в гости мысль об этом приходит раньше других. И уже не отогнать ее. Хотя и понимаешь, что, во-первых, вы мало знакомы, во-вторых, чужие глаза, в-третьих, «она не из тех», следом идут «в-четвертых»; «в-пятых»… – но тем не менее.

А ребро ящика все терлось и терлось о мою ногу, и в автобусе свободнее не становилось.

Ее друзья Зоя и Григорий были бездетны. Муж работал бульдозеристом в колхозе, а жена – медсестрой. Он громоздкий, черный, рассудительный; она – миниатюрненькая рыжая щебетунья. Наш приезд наделал столько переполоху, что битый час в доме не смолкали: «Ой, да надо же… Ай да молодчина…» – и не прекращалась беготня в подвал, в стайку, на огород. Григорий даже баню топить порывался. Еле уговорили перенести это удовольствие на другой день. Разумеется, все внимание было на Анюте. Меня почти не замечали, но как-то по-свойски, не обидно, словно боялись напугать разглядываниями и расспросами. Наверно, их предупредила Анюта. Сама она чуть ли не сразу после объятий облачилась в фартук и сновала по дому, как по своему. В ответ на их деликатность я