Книга Пан Володыевский - Генрик Сенкевич

Прочтя этот ответ, даже военные решили:

— Мы делали, что могли, себя не щадили, но на нет и суда нет, — надобно об условиях договориться.

Слова эти проникли в город и вызвали волнение. Толпа собралась перед ратушей. И молчала тревожно, будто вовсе не желала никаких переговоров. Несколько богатых армянских купцов радовались в душе, что со снятием осады можно будет возобновить торговлю; но другие армяне, с давних пор проживавшие в Речи Посполитой и очень к ней привязанные, а также ляхи и русины были сторонниками обороны.

— Коли уж о сдаче речь, так лучше бы сразу, — роптали люди, — тогда много чего можно было добиться, а нынче условия будут тяжелые, уж лучше полечь под руинами.

Гул недовольства все нарастал, пока не сменился вдруг восторженными кликами и виватами.

Что же случилось? А то, что на базарной площади появился Володыёвский в сопровождении Гумецкого; генерал нарочно послал их, чтобы они сами рассказали, что происходит в замке. Воодушевление овладело толпою. Иные кричали так, словно турки уже вломились в город, у других слезы наворачивались на глаза при виде любимого рыцаря со следами тяжелых трудов на лице. Лицо его почернело от порохового дыма и осунулось, глаза были красные, запавшие, но глядел он весело. Когда оба они с Гумецким продрались наконец сквозь толпу и прошли в совет, где радостно их приветствовали, князь епископ сразу начал:

— Братья мои возлюбленные! Nec Hercules contra plures. Пан генерал уже писал нам, что сдача неизбежна.

На что Гумецкий, человек живого ума, к тому же родовитый магнат с независимым нравом, отчеканил:

— Пан генерал потерял голову, а у него всего и добродетели — головой рисковать. Что до обороны, передаю слово пану Володыёвскому, он лучше меня сумеет о том доложить.

Все глаза обратились к маленькому рыцарю, а он встопорщил желтые свои усики и сказал:

— Боже избави! Кто тут о сдаче поминает? Иль не поклялись мы всевышнему, что поляжем все до единого?

— Мы поклялись все сделать, что в силах наших, и все делали! — возразил князь епископ.

— Каждый волен сам за себя быть в ответе! Мы с Кетлингом поклялись до самой смерти замка не отдавать — и не отдадим. Я свое кавалерское слово привык держать, даже если простому смертному что пообещал, а уж тем более богу всемогущему!

— Ну, а что в замке слыхать? Это верно, будто мина под воротами? Долго ли продержитесь? — раздались голоса.

— Мина под воротами, может, есть, а может, будет, однако и вал порядочный перед теми воротами уже вырос, и пушки я велел на него втащить. Братья мои дорогие, бога побойтесь! Подумайте только, ведь сдаться — это значит костелы басурманам на поругание отдать, а они их в мечети обратят и службу свою поганую вершить там станут! Как же можно с легким сердцем о сдаче говорить? Как совесть позволит вам открыть неприятелю врата к сердцу отчизны? Я в самом замке сижу и то мин не страшусь, а вы их тут в городе, на отдалении, боитесь? Помилуй бог! Не дадимся, пока живы! Пускай осада эта сохранится в памяти потомков, как збаражская сохранилась!

— Замок турки в руины обратят! — раздался чей-то голос.

— И пускай обратят! На руинах тоже биться можно!

Маленький рыцарь стал терять терпение:

— И я буду биться на тех руинах, помоги мне бог! Словом, замка я не отдам, вот так! Ясно?

— И город погубишь? — спросил князь епископ.

— Коли он турецким должен стать, по мне уж лучше погубить его! Я поклялся! И больше слов терять не намерен, к пушкам пойду, уж они-то Речь Посполитую защищают, но не предают!

С этими словами он вышел, а за ним Гумецкий, хлопнув на прощанье дверью; оба спешили — им и в самом деле лучше было средь руин, трупов и ядер, нежели средь людей маловерных. Их догнал Маковецкий.

— Михал, — молвил он, — скажи мне правду, ты для поднятия духа все это говорил иль в самом деле сумеешь в замке продержаться?

Маленький рыцарь всплеснул руками:

— Бог мне свидетель! Только бы город не отдали, а я хоть год выстоять берусь!

— А отчего не стреляете? Людей это пугает, вот о сдаче и заговорили.

— Оттого не стреляем, что киданьем ручных гранат забавляемся, они тоже изрядно досаждают копателям.

— Слушай-ка, Михал, есть ли у вас в замке возможность от Русских ворот назад бить? В случае если бы турки (не дай боже!) насыпь преодолели, они и ворот достигнут. Я внимательно за всем слежу, но с одними горожанами, без солдат мне не справиться.

А маленький рыцарь ему в ответ:

— Не горюй, милый брат! Я уже пятнадцать орудий с той стороны наладил. За замок будьте спокойны. Мы не только сами оборониться сумеем, но, в случае надобности, и вам к воротам подкрепление подбросим.

Очень обрадовался, услышав это, Маковецкий и хотел было идти, но маленький рыцарь удержал его.

— Послушай, — сказал он, — ты чаще там, на ихних советах бываешь, они что, просто хотят испытать нас или и вправду вознамерились султану Каменец отдать?

Маковецкий опустил голову.

— Михал, — проговорил он, — скажи мне теперь откровенно, разве не так все должно кончиться? Ну неделю, две еще продержимся, ну месяц, два месяца, конец-то все едино неминуем.

Хмуро глянул на него Володыёвский и, воздев руки, воскликнул:

— И ты, Брут? Коли так, позор свой сами вкушать будете, а я к такой пище не приучен!

И расстались оба с горечью в душе.

Мина под главными воротами старого замка взорвалась вскоре после прибытия Володыёвского. Кирпичи, камни взмыли в воздух, подняв столб пыли и дыма. Страх на миг проник в сердца канониров. Турки тотчас же устремились в пролом, как устремляется стадо овец, подгоняемое пастухом и подпасками через отворенные двери в овчарню. Но Кетлинг с вала дунул в эту кучу картечью из шести загодя подготовленных орудий, дунул раз, другой, третий и вымел турков с подворья. Володыёвский, Гумецкий, Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые облепили вал столь густо, как мухи в знойный летний день облепляют павшего вола или лошадь. И началось состязание мушкетов и янычарских ружей. Пули падали на вал, подобно дождевым каплям либо хлебным зернам под цепом дюжего молодца. Турки кишели в развалинах нового замка; в каждой ямке, за каждым обломком и камнем, в каждой расщелине меж руин сидели они по двое, по трое, по пяти, а то и десяти и знай стреляли без передышки. От Хотина к ним подтягивались все новые и новые подкрепления. Шли полки за полками и, залегши меж развалин, тотчас открывали огонь. Новый замок был как бы сплошь вымощен чалмами. То и дело чалмы во множестве срывались с места и с дикими воплями неслись к пролому, но тут слово брал Кетлинг: орудийные басы глушили тарахтенье самопалов, и стаи картечи со свистом и грозным жужжаньем месили это скопище, косили людей и затыкали пролом грудами дергающегося человечьего мяса. Четырежды подымались в атаку янычары, и четырежды Кетлинг отбрасывал и рассеивал их, как буря рассеивает тучу листьев. Сам он посреди огня и дыма, летящих комьев земли и осколков гранат стоял подобно ангелу войны. Глаза его устремлены были в пролом, а на ясном челе не было и следа озабоченности. Он то выхватывал у пушкаря фитиль и сам подносил его к запалу, то, заслонив глаза рукой, следил, каковы последствия взрыва и, с улыбкой оборотясь к стоявшим поблизости офицерам, говорил: