Книга Вольные кони - Александр Семенов

– Слышь, мать, к Кондратьевне невестка из города приехала. Такая смешливая бабенка, – отвлекает меня от мыслей дед Иван. – Так и шьет, так и шьет из избы на улицу, подол развевается. Ни секунды не посидит. А уж говорить начнет, берегись, всего словами обсыплет. Я пока стакан чая выпил, понаслушался…

– Бражки, поди, – не утерпела бабка.

Дед Иван лишь рукой отмахнулся – не мешай разговору!

– Рассказывала, как она намедни в трамвае с какой-то теткой разругалась. Расхлестались в пух и прах. Там же, в этих трамваях, не разберешь, кто на чьей ноге стоит. В общем, обложили друг дружку, как могли, и расстались при своих интересах. А невестка эта в гости ехала, к родственникам на день рождения. Заявляется к ним, а чуть погодя входит ее напарница по ругани. Что ты думаешь, оказались дальними родственницами. Всю жизнь в разных концах города прожили и не познакомились. Ну, подулись для приличия да помирились, не могли же они знать, что родну кровь собачат. Вот так, все живем врозь.

– Я помолюсь за него, за старого, за деточек, мне и легче станет. И всех вспомню и пожалею. А они, молодые, теперь ни во что не верят, смеются надо всем, а то возьмут и ограбят, – думала вслух о своем бабка Настасья.

И долго мы так еще говорили, каждый о своем, а вместе получалось – все о том же. Спать укладывались, когда керосиновая лампа коптила уж из последних сил. В теплой темноте тугие рыжики не долго теснились в моих глазах.

А в полдень я уехал от стариков, просивших непременно бывать у них, как окажусь в этих местах. И я легко обещал это, еще не зная, что надолго обрекаю себя на тоску по ним. С тех пор я изредка гостил у них дня два-три. И с тех пор жил в уверенности, что меня там всегда ждут.

…Автобус скользит по мокрой чешуе асфальта, выносит нас в распадок, посреди которого плавает солнечное пятно. И быть ему неоткуда, а нет, исходит от поля, раскинувшегося на взгорке, золотисто-нежный свет. Солнце плотно укутано в серую шаль облаков, а поди-ка, светится поле тепло и ровно, словно набрало за ласковое лето столько солнечной силы – до снега не отдать. И сжимается, и екает сердце – ну, конечно же, где еще, как не здесь, на соломенном поле бродить вольным коням. Даже у солдата просветлело лицо, ему, крестьянскому сыну, уставшему от железа и команд, это так близко и дорого.

И ко мне приходит ясное понимание поселившейся во мне печали. Еще в глазах стоит янтарный отблеск солнечного поля, еще не прошло радостное удивление, а сердце потревожил требовательный толчок, такая боль, такая жалость охватили его, что впору было заново научиться плакать. Так, как я умел плакать в одиннадцать лет.

Поздним вечером за старенькой ситцевой занавеской бесшумной тенью движется бабушка. Она нескоро уляжется, но я дождусь и услышу, как прошепчет она одной ей известные слова, похожие на молитву. У нас в доме никогда не было икон, но бабушка не любила глупых расспросов о Боге, о вере. Отвечала сердито и непонятно: не веришь – не верь, но не смейся и не хули другого. А перед тем, как уснуть произносила на одном дыхании тихие слова: то ли благодарила, то ли просила о чем – тогда мне было не понять, а сейчас и подавно.

Бабушка не слышит, что я горько плачу, зарывшись лицом в подушку. Мне будет стыдно, если она узнает об этом. В эти минуты я вдруг понял, что когда-то бабушки не станет и так страшно знание о смерти. Наволочка мокра от слез. Бабушка – все мое детство. И я плачу долго и безутешно. Если в мои последние часы мне будет так же безысходно жалко покидать этот мир, я буду знать, что возвратился в свое детство. Но вспомню ли печальные минуты, когда стоял перед кроватью, на которой только что жила моя бабушка, а у меня, взрослого, не нашлось слез, словно выплакал их все, тогда, двадцать лет назад. До сих пор не вышла из меня боль утраты.

Это согревшее меня поле так похоже на ковыльное раздолье, начинавшееся сразу за старыми конюшнями, за околицей села. Бабушка уводила меня туда, когда наливался упругой силой ковыль. Струились, переливались под сентябрьским солнцем волны шелковистой травы. Ладонь забирала прохладные стебли, серп подсекал их у самой земли – степь легко отдавала ковыль, но напоминала болезненными порезами, если я торопился, жадничал и забывал, как брать то, что легко дается.

Любить осень меня научила бабушка. Она не спешила увести меня от высокого звонкого неба, от солнца, желтым ястребом плавающего над степью. Мы обычно долго еще сидели после работы на пригорке, покрытом увядшей травой, печально и сладко истончавшей последние запахи. Так пристально вглядываться в мир, и так удивляться я мог лишь в ту счастливую пору.

Бабушка давно ушла, но ее облик, ее голос, ее тепло хранятся во мне. Как много и как мало я помню ее. Но благодарно знаю, что она и ее мать, и мать ее матери, и столько еще родных мне женщин терпеливо и бережно передавали меня от поколения к поколению, пока не вспыхнул и в моих глазах милый свет жизни, как награда за их долготерпение и веру.

Как мудро их знание о своем бессмертии, о том, что вечно. Так вечна трава, каждый год набирающая новую зеленую силу, так чистая вода вновь и вновь поднимается живительными родниками из земных глубин, так трепетный жаворонок столько веков будит природу одним и тем же серебряным колокольцем.

Я смотрю в запотевшее окно, и для меня постепенно возвращается осенний день, дорога, которая уже скоро приведет в желанный дом. На очередной развилке мой попутчик попросил остановить автобус, сошел и зашагал по проселку. Я глядел ему вслед и думал о том, что несколько километров до родной деревушки покажутся ему бесконечными. Неуклюжий расхристанный мальчишка в солдатской шинели не по размеру шел медленно, сгорбившись от непомерной ноши, придавившей ему плечи. Шел так, что казалось, у него плачет спина. Дай Бог ему светлых недолгих слез, которые надо выплеснуть из себя, чтоб не студили они сердце все оставшиеся годы.

Шуршат шины по длинной дороге. Зябко, сыро. Осторожно и бережно поправляю сумку, которую весь путь держу на коленях. В ней – чудом добытая старинная икона. Светлее становится на сердце. Еду я к хорошим людям, у которых вновь наберусь терпения и сил, стану чище и добрее. Они заждались меня и уже вышли за околицу встречать.

Помнится, не было слаще воды

…Туман стелется по холодной воде горной речушки, растекается по каменистым берегам, путается в тонконогом тальнике. Угли в костре сухо потрескивают, подергиваются пеплом – от малинового островка в мокрой траве идет сильное ровное тепло и обволакивает озябшее тело. Невдалеке сердито бормочет перекат, вода кружит по темному улову легкие хвоинки – за ними, должно быть, следят голодными глазами стремительные рыбы, дождавшиеся, наконец-то, рассвета.

Гена сидит на брезентовом дождевике, распутывает леску, обвившую гибкий прут, натягивает ее тетивой и вкалывает острие крючка в крепкую древесину.

– Слышь, Мишка, вода какая говорливая. Сижу, голову ломаю – куда сегодня улов складывать станем? – слышу я его веселый голос и нетерпеливо отвечаю: