Книга Джек-потрошитель с Крещатика - Лада Лузина

«…здесь собирались языческие волхвы, а потом христиане их всех тут убили».

«Чудеса творились в этом месте еще со времен Руси… сын князя Владимира Мономаха увидел тут чудо-чудное…»

«…увидишь белую дверь… и если не струсишь и толкнешь ее… Попадешь на тот свет!»

«…подземные пещеры «зеленки» идут через весь Киев!»

Маша подумала, что, возражая подруге, она слегка искривила истину — еще во время постройки моста и Печерской крепости в XIX веке здесь, в Провалье, обнаружили земляные пещеры отшельников времен Древней Руси. Скорее всего, изначально здесь находился древний пещерный монастырь.

Но при чем тут «Подвиг разведчика» и день Победы 9 мая?

Или стоит заглянуть в парк Славы, на могилу Неизвестного Солдата тут рядом? Случайно ли эта могила рядом с Провальем?

И почему она не смогла воскресить бизнесмена? Оживить Катю? Неужели и правда утратила силу — свой главный дар?

Куда пропал первый покупатель картины? И что значит пропал? Его тело исчезло, как тело студента, шагнувшего со стены Зеленого театра? Исчезла даже память о нем? Или остались сведения в паспортном столе? Нужно проверить…

Появиться ли эта треклятая белая дверь?

Нужно, наверное, лучше сосредоточиться.

Маша постаралась отогнать беспокойный рой мыслей и безответных вопросов, кусачих и раздражающих, как комарье.

Зажмурилась, медленно сосчитала до ста и резко подняла веки, взглянула широко раскрытыми глазами прямо в черную пустоту безугольного зала.

И не увидела ничего.

— Хорошо, — проговорила она и включила экран телефона.

Подсвечивая путь, Киевица обошла небольшую комнату, считая, отмечая углы, переступая через осколки разбитых бутылок и строительный мусор, подошла к противоположной стене и положила руку на шершавые киевские кирпичи.

— Поговори со мной! — попросила «зеленку» она.

И стена отозвалась.

Вначале Маша услышала нечто похожее на белый шум, так, наверное, заглушали в Союзе вражеские голоса.

Затем ей показалось, что она смогла различить слово… два слова:

НЕ ХОДИ!..

А затем ее словно ударило током, она отдернула руку, отшатнулась, не удержалась и повалилась на грязный пол, больно ударив правую ногу.

Там за стеной была пустота… пусто́ты!

Некто или Нечто…

И никогда еще Маша — Маша, пережившая бой с Огненным змеем, смерть Крещатика, побывавшая в подземных лабиринтах и кровавых подвалах чрезвычаек ЧК, — не испытывала такого животного страха! Страх прошел молнией в ее кости, жилы и кровь.

Она не могла его объяснить…

Она думала, что почти разучилась бояться. Но Город не переставал ее удивлять. За каждым знакомым ей пластом реальности, знакомым пластом волшебства — всегда прятался новый провал.

Ибо сам Город Киев был совершенно бездонен!

И сейчас Провал вел в пустоту — неизвестную и неподвластную даже ей.

Словно там, за так и не проявившейся невидимой белой дверью, лежало нечто… или некто, совершенно не подчинявшийся Трем Киевицам.

Та часть Киева, которая все годы их правления пряталась в секрете за невидимой дверью, запертой замками и засовами, скованной цепями и заговорами, закрытой и забытой — ибо именно там, за дверью, лежала тайна, которую ни в коем случае нельзя открывать… о которой не стоит знать. Даже им, Киевицам.

Там, за стеной, был Провал!

И из Провала шел страх…

Маша почувствовала, как страх опустошил ее грудную клетку, страх выжрал ее нутро, страх едва не проглотил ее душу…

И, ощущая спрессованную, пружинистую, холодящую, почти невыносимую пустоту внутри, она рванула отсюда прочь — к солнцу, к весне, к дневному майскому свету!

«Когда я увидела эту картину, я сразу поняла, что умру, глядя на нее.

Я сразу представила, как, будучи одинокой старухой, я буду сидеть и плакать, глядя на нее. И поняла, что готова умереть, глядя на нее, потому что на ней нарисовано мое счастье.

Я никогда не думала, что мое счастье настолько простое: дом, такой похожий на дом, в котором я выросла, двор, такой похожий на мой родной двор, солнце, весна, скамейки… неужели для счастья мне нужно так мало?

И если так, на что я потратила всю свою жизнь?

Моя жизнь была слишком сложной: многоуровневые ходы, комбинации, честолюбивые победы, доходы с живописным хвостом из нулей.

И вот я сижу в своем кабинете, в личном офисе, гляжу на деревья за окнами и думаю только о том, как счастливы все эти люди в парке: мамаши с колясками, бабушки с внуками, парочки, целующиеся на лавках часами.

Или я сижу у бассейна в пятизвездочном отеле на Кипре, и море синее, и вода в бассейне голубая как сапфир, и в центре бассейна остров с пальмой-шатром и баром. В детстве я видела подобное только в кино. И вот, когда я смотрела кино — я была счастлива, а теперь нет. И теперь, у бассейна, я вспоминаю, как ходила с покойной мамой на речку, у мамы было полотенце в полоску и затертый купальник. Наш пес смешно отряхивался, брызги разлетались сразу во все стороны… пса бросили, уезжая с дачи… как он погиб?.. как собака… Стоит ли пытаться представить его смерть сейчас, когда прошло тридцать лет?

Наверное, стоит, если здесь и сейчас, у бассейна в пятизвездочном отеле на Кипре, я настолько несчастна, что вспоминаю того веселого пса, который делал меня счастливый и которого я предала… не его одного. Я предала все, что любила!

Я сразу поняла, что умру, глядя на эту картину. Меня как потянуло к ней. Или притянуло? Проснулась утром с мыслью: хочется что-то купить… бывает такое… хочется чего-то… все вроде есть, а не хватает чего-то для счастья. И я купила картину.

Когда я была маленькой, у моей мамы был журнал — один-единственный, зачитанный до полусмерти импортный журнал, а в нем — красивые картинки.

Всю последующую жизнь я пыталась попасть на них — на картинку с пальмами, на картинку, где стояла дама в нарядной белой шубке (я купила себе такую же шубу!), на картинку, где Он и Она сидят на бортике фонтана и улыбаются друг другу… И я тоже сидела с Ним, только его улыбка была деланной, и его нельзя обвинить — на деле я никогда не была интересна даже себе. Всю жизнь я воплощала журнальные картинки, а мне нужна была только эта — наш старый дом, наш двор и скамейки, на которых собирались гроздями все местные бабушки.

Я не хотела, чтобы они показывали на меня пальцами: вон, посмотрите, принесла в подоле, растит без отца. “Я не хочу прожить всю свою жизнь в вашем старом вонючем доме!” — это был главный мой аргумент, когда я вошла в квадратную комнату с кафелем на стенах, расставила ноги и посмотрела на белый потолок. Не было боли — была лишь глухая тоска. Я знала, что с потолка кто-то смотрит на меня, смотрит без осуждения, скорей равнодушно. Поскольку равнодушие — то, единственное, что я заслужила. Я не знала другого: так и пройдут пятнадцать последующих лет: равнодушие и тоска, похожая на еще не проявившуюся зубную боль. Время, почти не скрашенное острыми чувствами. Вот и все…