Книга Живая душа - Владимир Максимов

В эту самую минуту хозяин, поспешно достав из багажника стоящего рядом джипа две литровые бутылки водки, сунул их ему в обе свободные руки. Может, и для того, чтобы он ими меньше размахивал, а может, и для того, чтобы не пустил их ненароком в ход. И видимо, не совсем поняв сбивчивую речь Санька, участливо произнёс: «Помяни Василия Михайловича, Александр…»

– Да ты чё?! Он помер, что ли?! – опешил Санёк.

Но Эдуард уже не слушал его. Он поспешно сел в машину, на всякий случай заблокировав дверь, и переехал на подошедший к причалу паром, который через минуту отчалил, увозя и Эдуарда, и его джип, и ещё несколько машин, светящих красными, тревожными габаритными огнями, на другую сторону Ангары, будто разделяя чёрной вечерней «тяжёлой», «маслянистой» водой эту – грязную и какую-то некрасивую жизнь, с другой – светлой и красивой, как казалось Саньку, жизнью…

Он ещё немного постоял у причала, глядя на удаляющийся паром и до конца не определив, радоваться ему или продолжать злобиться на то, что «Вот, мол, откупился, гадёныш, двумя литрами водки. А жизнь человека сгорела, как сухая лучина…», – отправился восвояси.

Он и сам уже теперь почти верил в то, что Михалыч помер…

Не решив, какое настроение выбрать, он снова направился в поселковый бичёвник, к Косте-кочегару, где уже несколько дней, а может и неделю, гулеванил с кем попало, решив к концу дороги, что всё-таки это удача. Шёл в ларёк за дешёвой бутылкой «катанки», а поимел два литра водки-экстра.

– Ну, давайте, за Михалыча, – обвёл он туманным взором сидящих за грязным, в загашенных об него же окурках столом, с сухими корками хлеба и пустой консервной банкой из-под кильки в томатном соусе (такой вот незатейливый натюрморт «поздних голландцев»). – Колодезника от Бога! – добавил он веско. И только сейчас, оглядев стол и думая, чем бы закусить, вспомнил, что опять, как и в прошлые разы, не купил ничего поесть.

Собутыльники, скроив скорбные лица, согласно закивали головами, хотя, по большому счёту, им было всё равно за что и за кого пить – лишь бы наливали, а там – хоть за чёрта лысого рванём!

По-видимому, и они, и Санёк воспринимали слово «бог» как-то вскользь, механически, что ли. Не пытаясь вникнуть в суть этого слова, наверное, ещё и потому, что сами давно уже не жили, а лишь скользили по жизни, как водомерка скользит по поверхности воды, даже не задумываясь зачастую, какая может быть под нею глубина…

Опрокинув очередную стопку и в очередной раз поискав на столе и не найдя никакой «закуски», Санёк, закуривая папиросу, продолжил уже торжественно:

– Вот когда мы с Михалычем на пользу людям (эта часть фразы казалась ему наиболее веской) рыли колодцы…

Из его слушателей кто-то уже спал, уткнувшись щекой в стол и приклеив к ней окурок, кто-то мочился тихонько в углу прямо на пол «анемичной», прерывистой тонкой струйкой, кто-то недоумённо взирал на оратора, не понимая уже ни того, кто он сам, ни того, кто это перед ним, ни того, где всё это происходит и почему он оказался здесь, среди всех этих бывших людей, забывших ради водки не только всё окружающее: родителей, детей, отечество, но потерявших и самих себя, свой первоначальный человеческий облик, «созданный по образу и подобию Божию»…

Однако так далеко мысли их уже не простирались по простейшей причине – почти из-за полного отсутствия в черепной коробке того, чем ещё можно было б мыслить.

* * *

Ещё издали, подходя к дому Михалыча, Санёк заметил весело струящийся из трубы дымок.

«Живой!» – с надеждой подумал он и зашагал быстрее, похрустывая тонким ледком схватившихся за ночь луж.

Утро было прекрасное. Сухое, солнечное, чистое.

Внизу ярко синел Байкал. Заплаткой на нём виднелся парус.

На той стороне его белели горы. На этой яркими цветами горела осень.

«Рождество Пресвятой Богородицы сёдни…»

Эту фразу он услышал от двух аккуратных старушек, неспешно, как уточки, переваливающихся на нетвёрдых ногах и рассуждающих о чём-то своём.

– Живой! – воскликнул трезвый и чистый Санёк, войдя в дом Василия и видя, как тот что-то готовит у стола.

– Как видишь, – улыбнулся в ответ Василий и предложил: – Садись, чаёвничать будем. Я чаёк славный заварил, с травками!

За чаем Василий спросил Санька как бы между прочим:

– Пойдёшь со мной в ноябре, когда водоносы малость схватятся, в Листвянку, колодцы рыть? Три заказа есть.

– Пойду, Михалыч, – согласно и виновато тряхнул чубатой головой Санёк. – Ты мне только больше все деньги не отдавай… Сопьюсь. А чё в этом хорошего-то…

– Это точно, ничего хорошего в том нет, – эхом отозвался Михалыч, с удовольствием прихлёбывая горячий чай с черничным вареньем.

Сентябрь 2005 г., август – сентябрь 2006 г., Порт Байкал

Когда кружится легкий снег…

Все ещё спят…

Из ванной, приняв после обычной получасовой зарядки контрастный душ, по полутёмному недлинному, буквой «Г», коридору, освещённому настенной лампой у входной двери, в своём любимом красном махровом халате иду на кухню и, подойдя к окну, выходящему во двор, раздёргиваю плотные зелёные шторы.

На улице в густых потёмках раннего ноябрьского утра рассеянно кружится лёгкий снег. Его слегка поблескивающие и особенно белые на тёмном, фиолетово-бархатном фоне неба снежинки задумчиво опускаются вниз… А иногда, не отклоняемые невидимым ветерком, они вдруг ненадолго замирают, будто задумавшись о чём-то, таком важном, ведомом только им. Может быть – о той высокой поднебесной выси, которую они оставили, прилетев сюда, в этот город и в этот двор, с ещё сохранившимися в нём крепкими, в основном двухэтажными, купеческими домами, сложенными из почерневших лиственничных брёвен, теперь уже в позапрошлом веке, и трёхэтажным кирпичным домом сталинской эпохи, времён «развитого социализма», с высокими потолками в квартирах, со второго этажа которого я и наблюдаю всю эту картину, размытую лишь кое-где светом нечасто светящихся окон близкой панельной девятиэтажки.

Девятнадцатый век, сороковые и семидесятые годы двадцатого соседствуют в нашем дворе, расположенном в квадрате двух сквозных и двух тупиковых улиц, упирающихся в берег полноводной сибирской реки.

Я любуюсь первым снегом, уже успевшим ночью запорошить белой нетронутостью видимые мне крыши домов, в одном из которых, в противоположном конце двора, и тоже на втором этаже, но ниже нашего по уровню, за причудливым росчерком тёмных тополиных веток, напоминающих причудливый иероглиф, за жёлтой шторой ярко светится единственное во всём этом «купеческом» доме окно…

Я заметил, что, как бы рано я не проснулся (обычно я вставал в шесть утра, чтобы успеть хоть немного «поработать перед службой») этот тёплый жёлтый свет, – когда, даже в серой девятиэтажке, светились только редкие огни, – согревал меня своим тёплым «цыплячьим», приветливым светом. Особенно он радовал холодной поздней сырой и какой-то бесприютной осенью, да и – зимой, когда даже нераннее утро всё ещё кажется ночью.