Книга Судьба императора Николая II после отречения. Историко-критические очерки - Сергей Мельгунов

Вот теперь показания дневника Николая II – человека, по-видимому, простого и очень непритязательного. В первый же день он отметил неудобство помещения в двух комнатах верхнего этажа около столовой караула: «Чтобы идти в ванну и W. С., нужно пройти мимо часового у дверей караульного помещения» – неудобство, которое было устранено через несколько дней, когда караульные были переведены в нижний этаж. Обед, который приносили со стороны, правда, часто, очень часто запаздывал, но тем не менее в апреле постоянно имеем отметки: «отлично поужинали» или «еда была отличная и обильная», «еда была обильная, как все это время, и поспевала в свое время» (4 мая). «Нам купили самовар (1 мая) – по крайней мере не будем зависеть от караула». 5 июня, т.е. тогда, когда была организована доставка продуктов из монастыря: «Со вчерашнего дня Харитонов готовит нам еду, провизию приносят раз в два дня». «Дочери учатся у него готовить и по вечерам месят муку, а по утрам пекут хлеб. Недурно!» В самый последний период со сменой комендатуры, как увидим, питание заключенных даже значительно улучшилось.

Относительно прогулок дневник вводит аналогичные поправки. В редкие дни он отмечает, что прогулка не была допущена: таким днем было, например, 18 апреля, т.е. первомайское празднество – это был второй день пребывания в Екатеринбурге. На следующий день гуляли «часок». Потом идут отметки: «полчаса», «гуляли два раза». На 1 мая отмечено: «Сегодня нам передали через Боткина, что в день гулять разрешается только час; на вопрос почему? – исп. дол. коменданта ответил: чтобы было похоже на тюремный режим, тем не менее 7 мая сказано: «утром погуляли полчаса, а днем полтора». В дни, в течение которых был в д. Ипатьева Нагорный, дневник действительно упоминает о прогулках в 20 мин и объясняет это тем, что «было холодно и отчаянно грязно», «шел мокрый снег». 21 мая: «гуляли два раза». 9 июня: «по письменной просьбе Боткина нам разрешили полуторачасовые прогулки». 10 июня: «гуляли два часа». Таким образом, не только показания современников, но и выводы историка Сперанского, производившего личное обследование в Екатеринбурге, о том, что прогулки «редко» разрешались, дневник решительно опровергает.

Кстати, еще о принуждении великих княжон играть на пьянино – дневник от 25 апреля, т.е. в момент, когда в Екатеринбурге была еще одна Мария, устанавливает факт переноса рояля «на днях» из залы в дежурную комнату, откуда и «раздавались звуки пения и игры на рояле», – там инструмент оставался все время. По приведенным выше показаниям свящ. Сторожева можно было бы заключить, что за все время пребывания царской семьи в доме Ипатьева только два раза был допущен к заключенным священник для выполнения церковной требы – 20 мая и 1 июля[408]. На деле почти каждое воскресенье, в соответствии с показаниями допрошенных членов стражи, в дневнике отмечаются богослужения, начиная с 21 апреля в «великую субботу», когда по просьбе Боткина была заслушана заутреня в присутствии караула[409].

Очень существенные поправки вносит дневник также и в рассказы об отношении стражи к заключенным. Комендантом «дома особого назначения» назначен был известный нам Авдеев, под прямым водительством которого находилась стража, занимавшая посты внутри дома, – это были все рабочие местной фабрики Злоказова, считавшейся «гнездом большевизма»: здесь уже раньше царил бывший слесарь или машинист Авдеев, носивший звание председателя «делового совета» национализированной фабрики, из состава этого фабрично-заводского комитета набрано было и основное ядро внутренней стражи. Внешнюю охрану первое время (около трех недель) несла особая караульно-конвойная команда г. Екатеринбурга, набранная из резервов 3 ей и красной армии и менявшаяся в своем составе. К моменту прибытия остававшихся еще в Тобольске членов царской семьи в Ипатьевский дом и была создана постоянная стража и для внешних постов – она состояла из добровольцев рабочих находившегося в предместье города Сысертского завода. В общем, «охранный отряд дома особого назначения», дважды пополнявшийся, включал 75 – 80 человек…[410] «Революционные настроения» охраны, состоявшей на 80 % из партийных коммунистов, «благонадежность» которых была тщательно проверена, конечно, не допускала, утверждает комендант, каких-либо сношений с бывшим Императором, которые были запрещены. Мы приводили свидетельство Чемодурова, что попытки членов семьи заговорить со стражей встречали грубый отпор. Нестойких и невыдержанных, по словам Авдеева, снимали с охраны и отсылали на завод – и тем не менее в первую же неделю таких «недостаточно надежных», «недостаточно выдержанных», по признанию самого мемуариста, оказалось 30 человек. Это было естественно, потому что не столько «революционный» пыл, сколько льготы привлекали злоказовских рабочих вступать в охрану «дома особого назначения» – сохраняя фабричное содержание, записавшееся в «добровольцы» получали дополнительно 400 руб. в месяц и формально зачислялись в ряды красной армии без необходимости служить на фронте развивающейся гражданской войны. Допрошенные следствием охранники утверждали, что стража относилась к семьи скорее «хорошо» – были и разговоры и смех молодежи, как то было в Тобольске. «Ужас и отвращение» возбуждали, вероятно, немногие – не то фанатики, не то попросту разнузданные субъекты. Проскуряков, из состава наружной охраны, показывал перед следствием, что «безобразничали» два-три человека: Файка Сафонов, написавший «совсем неподобающие слова» около уборной, и Андрей Стрекотин, рисовавший в нижних комнатах «безобразные изображения», причем третий, Белоконь, «смеялся и учил, как лучше надо рисовать…»

Показания, данные следователю, могут быть заподозрены в своей правдивости и в своей искренности. Но вот снова дневник Царя. В первый день он лаконически отметил столкновение с тюремным начальством: «Долго не могли раскладывать своих вещей, так как комиссар, комендант и караульный офицер все не успевали приступить к осмотру сундуков. А осмотр потом был подобный таможенному, такой строгий, вплоть до последнего пузырька походной аптечки Алекс. Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару» [411]. С таким предзнаменованием нового тюремного режима имп. Николай II с женою и дочерью переступили порог «дома особого назначения». Через четыре дня было Светлое Христово Воскресение. В дневнике записано: «Вечером долго беседовал с Украинцевым у Боткина» (Украинцев – злоказовский рабочий, очевидно, в первое время исполнял функции пом. коменданта, как отмечено в дневнике, – ни у Соколова, ни у Дитерихса с их детальным изложением указаний на этот счет не имеется). 24 апреля произошло упомянутое выше столкновение с «поганцем Авдеевым» из-за нарисованного плана дома. На другой день Царя поразил караул, оригинальный и по свойству, и по одежде, «в составе его было несколько бывших офицеров, и большинство солдат были латыши, одетые в разные куртки, со всевозможными головными уборами. Офицеры стояли на часах с шашкой при себе и с винтовкой. Когда мы вышли гулять, все свободные солдаты тоже пришли в садик смотреть на нас; они разговаривали по-своему, ходили и возились между собой. До обеда я долго говорил с б. офицером, уроженцем Забайкалья; он рассказывал о многом интересном, также и маленький караульный начальник, стоявший тут же: этот был родом из Риги». 25 апреля дневник отмечает «большое беспокойство» в дежурной комнате. «Но настроение караула было веселое и очень предупредительное – вместо Украинцева сидел мой враг „лупоглазый“, который должен был выйти гулять с нами. Он все время молчал, так как с ним никто не говорил». С 27-го новый заместитель коменданта «с добрым лицом, напоминающим художника». После чая приехал «лупоглазый» и записал точную цифру «сколько у кого денег» и взял «лишние деньги от людей для хранения у казначея областного совета». «Пренеприятная история». «За вечерней игрой добрый маленький караульный начальник сидел с нами, следил за игрой и много разговаривал». 30-го – «поганец Авдеев приходил в сад, но держался вдали». 2 мая – «караульный начальник с нами не заговаривал, так как все время кто-нибудь из комиссаров заходил в сад и следил за нами, за ним и за часовым…»