Книга Записки беспогонника - Сергей Голицын

Вскоре после Пшасныша мы попали в странную местность: лесов не было, всюду расстилались сплошные пески, редкие деревни были пусты. Нас постоянно обгоняли польские подводы, груженные разным скарбом и людьми. Мы узнаем, что вся окружающая местность радиусом чуть ли не в 50 квадратных километров была превращена немцами в полигон для каких-то секретных испытаний и жители еще два года тому назад были выселены за 24 часа. Теперь они возвращались на родные пепелища или в уцелевшие дома.

Ехали мы еще дня два или три. Проехали через пустынный и страшный своей пустотой город Янов. Я все ставил указатели со стрелками, другой работы для роты не было.

Пылаев издал приказ: помощником командира моего 1-го взвода он назначил Леонида Литвиненко, а Ярошенко стал «ротным художником». Жалко мне было Николу, хорошим человеком считался и всю войну прошел в нашей части. Но интересы дела неукоснительно требовали — мой ближайший помощник должен быть бойким и расторопным.

Я ехал на подводе, а в руках держал карту масштаба 1:100 000 и следил по ней. Скоро, скоро… Мы приближались к той границе, которая пятьсот лет тому назад была границей между Пруссией и Польшей, потом между империями Германской и Российской, потом между республиками Германией и Польшей…

Вдоль границы тек все тот же Ожиц, но мы узнали, что немцы почему-то не успели взорвать через него мост. Значит, делать было нечего, и мы могли двигаться дальше. Насколько дальше? Где та неприступная новая «линия Зигфрида», которую уготовил нам враг? Ведь за него весь немецкий народ встанет.

Так думали мы, читая немецкие листовки.

— А почему наши самолеты летали реже? А почему артиллерийская канонада не была слышна? — в то же время недоумевали мы.

И вот еще о чем мы думали: на территории дружественной Польши мы должны были быть исключительно вежливыми с поляками и под страхом жесточайших кар не смели брать у них ничего, что «плохо лежало», и ни в коем случае не смели заводить с полячками романов; нас стращали, что многие из них больны венерическими болезнями, а наши, непривычные к этим чуждым социалистическому отечеству хворям, очень тяжело их переносят. И к польской католической религии мы должны были относиться с уважением. Политработники давно нам твердили обо всем этом.

Ну, а на вражеской территории? Как мы должны вести себя по отношению к гражданским немцам, к их детям, к их имуществу, к их жилищам?

Меня спрашивали об этом мои бойцы, я спрашивал парторгов Ястреба и Проскурникова, наконец, спросил майора Сопронюка. Но вразумительного ответа ни от кого не получил. Очевидно, наступление наше развилось столь стремительно, что политотдел фронта не успел спустить соответствующую инструкцию в политотделы армий, а те спустить еще ниже. Ну, и само собой разумеется, проявить какую-либо инициативу политработники 74-го ВСО не посмели.

До границы оставалось каких-нибудь 3 километра. Песчаная, безлесная низменность кончалась. На той стороне Ожица, на высоком берегу виднелся сплошной лес.

Наш обоз остановился на обед. Я посоветовал Ястребу провести краткие политзанятия: ведь мы подходили к границе, к логову зверя. Тогда всюду, в газетах, военных и центральных, на политзанятиях и даже просто в разговорах часто цитировались мудрые слова Сталина о «логове зверя».

Говорил Ястреб, говорил Пылаев, пообедав, мы поехали дальше. Мы приближались, приближались к границе. И тут как раз оказался перекресток. Я остановил подводу. Ярошенко начал писать на стрелках указателей название ближайших населенных пунктов. А у меня береглась карта всей Великой Германии. Мне нетрудно было выяснить, каково расстояние до Берлина. Сейчас уж не помню — сколько я насчитал. Мои бойцы, очень довольные, начали устанавливать стрелки с указанием километража до самого главного логова.

И тут как раз подъехал Ледуховский в коляске. Он меня подозвал и с искаженным от злобы лицом приказал немедленно убрать берлинский указатель.

— Это политически неверно. Если Сопронюк увидит, он тебя под арест посадит, — шипел Ледуховский, но так тихо, чтобы никто не слышал.

Он уехал. В этот момент на нескольких грузовиках мимо нас проезжала какая-то воинская часть. Солдаты, заметив указатели «До Берлина столько-то километров!», закричали: «Ура!»

Я подумал, подумал и сказал своим бойцам, чтобы садились на подводу. Во все время войны я очень редко не выполнял приказов старших командиров, но в тот раз не выполнил сознательно.

Недюжин хлестнул по лошадям, мы поспешили догонять свою роту. Тут были верховья того же Ожица, мост через речку оказался совсем маленьким, мы переехали через него. Вот она, Восточная Пруссия!

А на земле и на небе стояла тишина, которая казалась зловещей…

Глава двадцать вторая

Восточная Пруссия

Много лет спустя после воины я прочел эпопею о войне предыдущей и узнал, что примерно тем же путем, как и я, в августе 1914 года пошла в наступление на Восточную Пруссию царская армия генерала Самсонова, а в январе 1945 года, где-то рядом со мной, в составе той же, что и я, 48-й армии, может быть, даже через те же мосты, ехал безвестный артиллерийский капитан, впоследствии ставший писателем, равным Толстому, Достоевскому, Чехову. И читая в 1973 году его гениальную эпопею, я узнавал наименования знакомых мне населенных пунктов и знакомый пейзаж…

Первое впечатление о Восточной Пруссии подарила нам белая с черным корова, которая бежала в километре левее нас по заснеженному лугу на другой стороне незамерзшего ручья.

Тотчас же по приказу Пылаева наш обоз был остановлен, а добровольцы с винтовками и автоматами кинулись наперерез корове. Луг оказался болотистым, а ручей был глубиной около метра, но эти препятствия не остановили охотников.

Сперва я стоял и наблюдал вместе со всеми. Корова, видимо кем-то испуганная, бежала быстро, охота затягивалась, и я, взяв с собой Ваню Кузьмина и одного пожилого бойца, направился к кирпичным строениям хутора, выглядывавшего из-за соснового леса правее дороги.

Мы вошли во двор, увидели двухэтажный дом, сараи, хлев, птичник, другие надворные постройки. Стены были кирпичные, высокие крыши — красные, черепичные. Все отличалось добротностью, построенной на века. На снегу мы заметили следы крови, две черно-белые коровьи шкуры и вороха птичьего пуху и перьев. Было тихо. Сквозь распахнутые двери мы вошли в дом, прошли через три или четыре комнаты, поднялись на второй этаж. Нигде никого не было. А дом имел такой вид, точно какой-то великан схватил его, поднял на воздух, перевернул, потряс изо всех сил и опять поставил на место. Столы, стулья, кровати валялись перекувыркнутые, шкафы стояли раскрытые, весь пол был усеян разным тряпьем, осколками фаянсовой и стеклянной посуды, осколками зеркал, разными бумагами, фотографиями и всем тем, что бывает теперь в любой благоустроенной московской квартире.

Мне нужен был ножик, все равно: перочинный или столовый. Я очень тяготился, что мне всегда приходилось просить ножик у других. Я искал, ворошил тряпье и осколки. Вилок был много, ложек и ножей я не находил.