Книга Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

– Есть нечто ужасное в священном чувстве любви к отечеству; оно столь исключительно, что заставляет пожертвовать всем, без сострадания, без страха, пренебрегая мнением людей, во имя общественного блага.

…Во имя общественного блага ничего не осталось – ни родных, ни друзей, ни сестер, ни любимой, ни матери, – все принесено в жертву ради несбывшегося…

– Ваши Комитеты общественного спасения и общей безопасности, проникнутые этим чувством, поручили мне от имени отечества требовать у вас правосудия против людей, которые давно уже предают дело народа, которые вели войну с вами заодно со всеми заговорщиками…

Теперь вы и сами ведете войну всех со всеми: с роялистами, с фельянами, с жирондистами, с бешеными, с эбертистами, с дантонистами…

– Эти фракции родились вместе с революцией; они следовали за нею, увлекаемые ее течением, подобно рептилиям, увлекаемым стремительным потоком.

…Увлекаемые силой обстоятельств – как и ты сам, бывший, как и все в недавнем прошлом сторонником монархии.

– Судьба ваших предшественников предостерегает вас… Барнава торжественно проносили под вашими окнами – где он теперь? Те, кого я изобличал, никогда не знали отечества; они обогатились благодаря своим злодеяниям, и не их вина, что вы еще существуете… Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы его поддерживать! Политика преступников разоблачена! Да погибнут те, кто преступен! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против всех, повинных в измене. Пусть сообщники сами обнаружат себя, примкнув к преступной партии…

…Сообщники не обнаружат себя – всем хочется жить; напротив, они послушно проголосуют за обвинительный декрет против Дантона…

– Те же люди, что пытались с самого начала революции свести ее к перемене династии, все еще стоят во главе этих фракций, стремящихся уничтожить вас… Дантон, ты ответишь перед судом, неминуемым и беспощадным… ты, правда, был противником Лафайета; но Мирабо, Орлеан, Дюмурье тоже были его противниками. Осмелишься ли ты отрицать, что продался трем этим людям, самым яростным заговорщикам против дела свободы? Все друзья Мирабо похвалялись, что он сумел заставить тебя замолчать. И пока этот ужасный человек жил, ты почти все время безмолвствовал.

…Если не считать призыва к походу на Версаль в октябре восемьдесят девятого или требования отставки роялистских министров в Национальном собрании в январе девяностого…

– В это самое время на одном обеде ты упрекнул сурового патриота, что он вредит правому делу, отклоняясь от пути, которым шли тогда Барнав и Ламет, отрекшиеся от партии народа.

…«В это самое время» ты и сам был сторонником Барнава, знакомством с которым (как и с Демуленом!) гордился. Так что…

– Ты поддержал в Якобинском клубе предложение Лакло, которое послужило роковым предлогом, оплаченным врагами народа, к расстрелу на Марсовом поле. После этого ты проводил счастливые дни в Арси-сюр-Об, если только может быть счастлив человек, замышляющий заговоры против своего отечества… Ты оставался в стороне в эпоху Законодательного собрания, ты хранил молчание, когда якобинцы вели мучительную борьбу с Бриссо и фракцией Жиронды. В разгар критических событий ты всегда стремился уединиться!

…Но все же – не до такой степени, как прячущийся после Марсова поля или перед 10 августа Робеспьер…

– Ты отдал приказ, который спас Дюпора… Ты с ужасом встретил революцию 31 мая… Ты бывал на тайных совещаниях с Вимпфеном и Орлеаном… Ты пытался вызвать восстание в Париже; ты сговорился об этом с Дюмурье… Бриссотинцы обвинили Марата; ты объявил себя его противником; ты отстранился от Горы, когда ей угрожали опасности… Защитник всех преступников, ты ни разу не встал на защиту патриота.

…Разве что на защиту того же Марата, из-за которого чуть было не вспыхнула война между кордельерами и командующим Национальной гвардией Парижа Лафайетом.

– Ты заявлял себя сторонником умеренных принципов, и твое могучее красноречие, казалось, должно было скрыть слабость твоих предложений, ты говорил, что суровые принципы создадут Республике слишком много врагов. Как банальный примиритель, ты все свои речи на трибуне начинал с громовых раскатов, а заканчивал сделками между правдой и ложью… ты ко всему приспосабливался; Бриссо и его сообщники всегда уходили от тебя довольными.

…Не может быть сделок между монархистами и республиканцами, между богатыми и бедными, между Бриссо и Робеспьером, между Робеспьером и Дантоном…

– Дурной гражданин, ты вступил в заговор; ложный друг, ты плохо отзывался о Демулене, ставшем твоим орудием и погубленном тобою; злой человек, ты сравнивал общественное мнение с распутницей; это были изречения Катилины. Если Фабр невиновен, если были невиновны Орлеан и Дюмурье, значит, нет вины и за тобой. Я сказал более чем достаточно: ты ответишь перед судом.

…Закончив, Сен-Жюст гордо обвел взглядом присутствующих членов Комитетов. Лица коллег в полутемной зале, скупо освещаемой светом свечей, казались белыми пятнами. Они переглядывались. Некоторое время все молчали. Наконец, прокашлявшись, заговорил «инквизитор» Вадье:

– Ты так и собираешься обратиться к нему в Конвенте: «Дантон, ты ответишь перед судом!»? И ты думаешь, ему не найдется, что ответить?

– Да, – твердо ответил Сен-Жюст. – Дантон думает, что никто не осмелится бросить ему вызов лицом к лицу. Завтра он увидит, что ошибался.

– Завтра Дантон будет сидеть в тюрьме, – грубо вмешался Билло-Варрен. – Мы не можем рисковать, затевая политические баталии в Конвенте. Сейчас мы подпишем постановление об аресте изменника, и он будет арестован сегодня ночью.

– Этому не бывать! – Антуан резко отбросил от себя стул, на который опирался рукой, стоя у стола. – Вся моя речь построена на обращении к Дантону. Я не могу обращаться к пустой скамье, которая не сможет ответить! Меня обвинят в клевете, а потом объявят, что я испугался.

– Значит, ты единственный, кого не приводит в дрожь мысль состязаться с Дантоном на трибуне, – спокойно заговорил Барер. – Ты рассчитываешь на логику своей заранее написанной речи. Но тебе просто не дадут сказать и двух слов: сообразив, к чему идет дело, Дантон вскочит со скамьи и просто заглушит твой слабый голос своим ревом. Да и никому из нас не даст сказать ни слова. Ты не сможешь состязаться в словесной дуэли с мастером импровизации.

– Максимилиан! – бледный от гнева Сен-Жюст повернулся к Робеспьеру.

– Это правда, – Неподкупный избегал его взгляда. – Что еще хуже: у Дантона много друзей в Конвенте, его разгульная жизнь, выдаваемая им за «широту души», создала ему популярность, в Собрании за ним не менее двух десятков сторонников, и он может увлечь за собой Равнину. Дантон поднимет мятеж среди депутатов, и сам сможет добиться нашего ареста. Или, по крайней мере, переизбрания Комитетов.

– Тем более что мы не можем, как раньше, рассчитывать на безоговорочную поддержку санкюлотов: парижские секции смущены и недовольны казнью Эбера, и положение поддерживающей нас Коммуны ненадежно, – добавил Колло д’Эрбуа.