Книга Флэшмен и краснокожие - Джордж Макдональд Фрейзер

Мы разговаривали непрестанно, от восхода солнца до заката, когда начинали выть койоты, и дни летели быстро. Не берусь сказать, о чем именно говорили, но помню, что первый его вопрос касался сводных братьев и сестер. Я рассказал ему о сыне Гарри, викарии (теперь он епископ, причем многообещающий, так что да помогут небеса святой церкви), и дочери Джо. Ей тогда исполнилось восемнадцать, и она служила для меня одновременно поводом для радости и беспокойства. Радости, потому что была прелестна, как может быть прелестно дитя Флэши и Элспет. Беспокойство проистекало отсюда же, ибо молодые парни всегда остаются тем, что они есть. Я же сразу спросил у него, чем является его альтер эго, Фрэнк Груар, и как он преподносит себя перед Круком и остальными белыми.

– На Востоке я франко-американец, – отвечает Фрэнк. – Но некоторым бостонским мамашам это не слишком по нраву. Так что теперь, когда постригусь и надену сюртук, превращусь в канака, сына белого отца и матери-полинезийки, рожденного в Южных морях и привезенного в Штаты мормонами. Звучит здорово, да и все равно никто понятия не имеет, кто такой канак.

– Они этого не воспримут, – говорю. – Да и бостонским мамашам полинезийцы тоже не слишком по вкусу.

– Все легче, чем говорить, что я сын английского офицера и вольноотпущенной рабыни с Гаити, – резонно замечает Фрэнк. – А что до Бостона, так главное в том, что по вкусу дочкам, а не мамашам.

Этот парень нравился мне все больше и больше.

Фрэнк, в свою очередь, выказывал ко мне весьма лестный интерес. Едва выяснив, что именно Флэши был тем мавром, который сделал свое дело, он прочитал обо мне все, что мог найти, и теперь просто сыпал вопросами. Несильно преувеличу, сказав, что Фрэнк за эту неделю узнал обо мне больше, чем другие за всю жизнь. Помню, как любопытно ему было выяснить, откуда взялось боевое прозвище Бичемп Миллуорд Комбер. Я выложил начистоту – большую часть. Но гораздо лучше в памяти моей отложились его рассказы о себе: о детстве среди сиу, о Сломанной Луне, бывшим, похоже, вполне приличным недалеким малым, о днях в Гарварде и о том, каково приходится индейцу среди белых людей и белому человеку среди индейцев – ну, о последнем я имел определенное представление, – о прочитанных книгах, о любимой музыке, театральных постановках и прочем. Но всякий раз Фрэнк возвращался к Западу и толковал про племена и охотников, про горы и прерии. И я отметил странную вещь. Мы все время говорили по-английски, ведя речь в полусерьезной-полушутливой манере, столь естественной для меня, и для него, видимо, тоже, пересыпая сказанное ехидными ремарками и подковырками. Но стоило ему заговорить про Запад, он переходил на правильнейший английский с вкраплением сиу, а иногда вообще соскальзывал на этот язык. Я чувствовал за этим нечто, чего не мог осознать, то, что идет от крови, от страны и места, где ты вырос. И пока он говорил, что-то зрело у меня в мозгу, но мне не хотелось, казалось страшным озвучивать свои мысли.

Так было до последнего вечера. Весь день мы скакали на юго-запад, к темнеющему впереди массиву Черных Холмов дакотов. Их поросшие хвойными деревьями склоны казались такими величественными и загадочными в те годы. Мы выехали на длинный отрезок прерии, ограниченный с обеих сторон небольшими лесочками. Горел закат, Фрэнк насвистывал «Гэрриоуэн» – это может показаться странным для воина-брюле, но только не для американского сына английского солдата. Я уже приглядывал уютное местечко для ночевки, как он вдруг натягивает поводья и говорит:

– Знаешь, мне лучше будет повернуть здесь.

– С чего вдруг? Мы же только что собирались разбивать лагерь. И как насчет завтрашнего визита в Дедвуд? Боже правый, раз уж мы забрались в такую даль, не можешь же ты просто взять и повернуть. А кроме того, мы даже не поужинали.

– Ну, в Дедвуд мне и без того соваться не следует, – отвечает Фрэнк. – Сомневаюсь, что там сегодня сильно обрадуются сиу.

– Вздор! Спрячь свои косы под шляпой, а лучше – срежь их долой, никто и не догадается. Куртка из замши…

– Нет, лучше мне уехать.

– Но, черт возьми, мы не успели даже… ну, попрощаться и все такое. И есть еще много вещей, о которых я хотел тебя расспросить. Очень важных вещей…

– Знаю. Но лучше не стоит об этом.

– Да ты даже не знаешь, что я имею в виду! Ну давай же: разведем костер, перекусим чего-нибудь, покурим, обсудим все…

Слова замерли у меня на языке, потому как сквозь сумерки я разглядел, что он отрицательно качает головой, украшенной двумя орлиными перьями. Подъехав ближе, я разглядел ту полуусмешку и тот взгляд, смысл которых так и не давался мне с того самого первого вечера в пещере.

– Лучше нам распрощаться здесь, папа.

Я ухватился за его поводья.

– Ну постой же, Фрэнк, – говорю, одновременно пытаясь привести в порядок мысли. – Дело вот в чем: я подумал, что нам, быть может, и вовсе не стоит прощаться? О чем я? Мне подумалось… ну, мне хотелось бы взять тебя с собой. – Я все-таки решился. – В восточные штаты, а потом даже в Англию. Я… Ну, в моих силах сделать для тебя кое-что, Фрэнк, то, чего здесь никто не сможет для тебя сделать. Надеюсь, ты меня понимаешь. Для примера, я могу, если хочешь, устроить тебя в армию. В английскую или американскую, как предпочитаешь. У меня есть, знаешь ли, определенные связи: я вхож и к президенту и к королеве. Ты бы мог сделать прекрасную карьеру военного…

– Воевать против сиу за Дядю Сэма? – фыркает он. – Или стать офицером-полукровкой в одном из ваших рафинированных кавалерийских полков?

– Да какой ты полукровка? Ты похож на метиса не больше, чем я. Да если и похож, без разницы. Но если не хочешь в армию, черт с ней. Можешь пойти в Оксфорд или вернуться в Гарвард. Изучать языки, стать дипломатом! Или кем тебе вздумается – такому парню, как ты, все по плечу! У меня есть определенное положение. И деньги. – Деньги, конечно, не мои, а Элспет, но это чепуха. – Я хочу помочь тебе… ну, пробиться, так скажем.

Фрэнк погладил мустанга по гриве.

– Почему? Ты считаешь себя обязанным мне?

– Да, но не в этом суть! Ты спас мне жизнь, и я признателен, но дело не в этом…

– Это потому что ты обошелся так с матерью?

– Боже правый, нет! Послушай, сынок, я расскажу тебе кое-что о себе, нечто, о чем ты, скорее всего, уже догадался. У меня нет совести. Ну, может, и есть, только я ею не пользуюсь и не собираюсь! Твоя мать… Я сыграл с ней скверную шутку, и оба мы это знаем. Она хотела отплатить мне тем же, даже похуже, и только благодаря Богу и тебе не преуспела в своем намерении. Но все это не важно. Ты – мой сын, – я понял, что улыбаюсь во весь рот, а в горле у меня застрял ком. – И какой сын! Да-да, ты.

Быстро темнело, но я разглядел, как губы его скривились в усмешке.

– Было бы здорово поехать с тобой. Но я не поеду.

– Бог мой, но почему? Если тебе не понравится, ты всегда можешь бросить все и вернуться. Знаешь, сынок, от тебя требуется только сказать, чего ты хочешь, и мы все устроим. Вернее, устроишь ты, а я помогу, чем в моих силах. Мне ли не знать, на какой струне надо сыграть, какой угол срезать, чью ладошку помаслить или чье плечо похлопать…