Книга Безумие - Елена Крюкова

– Больная Неверко, просыпайтесь. Проснитесь. – Щелкнул в воздухе пальцами. – Эй! Откройте глаза!

Синичка открыла глаза.

В них не было ни близкого сна, ни удивления, ни жалости.

– Как вы себя чувствуете?

Синичка тихо улыбнулась.

– Неверко, почему вы молчите? Говорите!

Улыбка пролетела и пропала.

Где у нее руки? А, у нее руки под одеялом. Мерзнут.

На улице зима, а у них плохо топят.

Надо подать Боланду еще один рапорт: рассчитать кочегаров.

Непонятный страх стал подползать к сердцу.

Брось, Сергей, это же просто больная, она же просто лежит тут, в палате, под медвежьими дозами нейролептиков, просто лежит, просто отдыхает, и ты видишь, да, видишь, что с ней все в порядке. Все. В порядке.

Синичка разлепила губы.

Он думал, что она опять завизжит, а она очень тихо, нежно сказала:

– Доктор, наклонитесь ко мне. Я вам песенку спою.

Он наклонился.

Она опять улыбнулась.

– Доктор, наклонитесь ниже.

Сур наклонился еще ниже.

– Еще ниже.

Он наклонился еще ниже. Ее лицо оказалось напротив его лица.

И тогда Синичка выхватила руку из-под матраца и вонзила вилку сначала в правый глаз доктора Сура, потом, очень быстро, в левый.

Вилку она раздобыла и припрятала под матрацем давно. Больным вилок и ножей не давали. Только ложки. Она попросила вилочку у той доброй докторицы, что тут у них уже больше не работает, у толстой, дородной, пышной, белой как сметана, как ее звали, забыла, ах да, Любовь. Любовь Павловна. Она все приходила к ним в палату и угощала больных пирожками. И ее, Синичку, тоже.

Любовь Павловна, принесите мне, пожалуйста, из дома вилочку! Я ложкой мясо есть не могу. Милая, ну какое же тут мясо? Тут одни котлеты, и в тех море хлеба! Нет. Все равно не могу. Ну принесите… ну что вам стоит…

Доктору Матросовой это не стоило ничего. Ничего.

Выли сирены. Мчались машины. Город утонул во тьме, но еще не спал. Горели огни. Пылали фонари. Медом сочились окна домов, старых и новых: желтые, золотые, красные, синие квадраты. Синие – значит, смотрят телевизор. Красные – значит, зажгли на елке гирлянды. Желтые – все люстры включили, все рожки и плафоны! Да будет свет!

Мы страна света, страна света и звезд. Мы вырвались к звездам.

Наступает Новый год, и мы встретим его радостные, счастливые! Идет новый год, и с ним новые трудовые победы! Мы распашем под хлеб новые земли! Откроем новые месторождения! Мы будем готовиться к полетам на Луну и на Марс, ведь ближний космос – наш! Да скоро весь мир будет наш! Совсем скоро!

Карета «неотложки» летела по дороге, пересекала трамвайные рельсы, мчалась на красный свет. Вой висел в туманной ледяной мгле. Снег, будет снег, опять снег, то тает, то морозит, капризная зима. На всех заводах и фабриках, во всех школах и училищах, во всех обкомах и исполкомах уже наряжают елки. Новый год близко! Он уже идет! Он, краснощекий малыш, держит за руку белобородого деда Мороза, похожего на Витю Афанасьева из буйного отделения, а может, на Беньямина Блаженного, и красавицу Снегурочку, похожую на больную Неверко из девятой палаты.

Несли носилки. Кричали люди. Сшибались и скрещивались голоса. Он еще слышал звуки мира. Он уже его не видел. Он видел в лицо только боль. Просил: хочу потерять сознание, хочу. Ужасался: я уже умер, так почему я мыслю?! Клали на стол. Он чувствовал спиной его голый стеклянный холод. Голоса называли медицинские термины. Он не понимал. Он перестал быть врачом. Он стал просто человеком. Слепым. Жадно ловил вздохи и плач. Слышал лязг инструментов. Они все обезболят, не бойся. Боль, и правда, ушла, уходила под иглой. Вместе с болью уходили яростные мысли. Сменялись последним умиротворением. Тихо, все тихо и блаженно, так и должно быть в праздник. Он ослеп в Новый год, ну, не в самый, чуть пораньше, это значит, что он не увидит красивую елку. Их больничную странную, дикую елку. Кто придумал так ее наряжать? Профессор Зайцев? Боланд? А может, он сам? Мир перевернулся в невидящих глазах. Врач, стоящий над ним, распластанным на операционном столе, колол обезболивающие под глазницы и в сосуды на висках. Потом махнул рукой анестезиологу: коли в кубитальную вену гедонал, на лицо эфирную маску, под местным наркозом не буду делать, привязывать к столу придется!

Тьма наползала, полосы боли чередовались с полосами райского блаженства. Блаженство заполнило всю пустую, как новогодний бокал из-под шампанского, прозрачную полость души. Душа видела все. Она сверху видела тело, руки и ноги, кровавые глазницы с вытекшими глазами, простыню, что натянули до подбородка, черную резиновую маску, ее прижали к носу и ко рту, пускали в нее смесь эфира с кислородом, сладкую, приторную. Захотелось блевать. Душа шепнула: терпи. Душа, красная бабочка, летала над ним кругами, над операционным столом, над белыми шапочками хирургов, над шестиглазой плоской лампой, будто разогрели на огне сковороду с маслом и вылили на нее шесть золотых яиц. И масло кипит и брызгает. И ножи режут. И люди видят, что они делают, но души их слепы.

В предоперационной, сорванная наспех, лежала на стуле одежда ослепленного.

Хирурги вышли из операционной. Стаскивали с рук резиновые перчатки. Ничего не значащие слова летали и повисали в пахнущем антибиотиками воздухе. Наступала мгновенная тишина, и снова голос. Люди говорят, так они устроены.

Голоса звучали тускло и тоскливо. Устало.

Хирург, уже снявший перчатки, тщательно мыл руки под краном. Морщился от холодной воды.

Другой врач, еще в перчатках, поднял пальто Сура на вытянутой руке.

– Что это тут у нас?

– Извините. Одежда больного. Оперировали ведь цито. Раздели здесь.

Врач встряхнул пальто. Пальто как пальто. На воротнике следы крови. Вытекала из глазниц, пока везли.

Засунул руку в один карман. В другой.

– Вы что это, доктор? Обыскиваете?

– Вдруг здесь документы. Или еще что важное. Родным передать.

Рука в резиновой желтой перчатке вылезла из кармана. В руке торчал вчетверо сложенный лист бумаги. Письмо. Сразу понятно. Наверняка интимное. Может, любовница прислала. От жены прятал.

– Вы не знаете, у него есть жена? Нет?

– Мы пока ничего не знаем. Письмо? Дайте.

Хирург, плескавшийся под рукомойником, вытер тщательно каждый холодный палец чистым вафельным полотенцем и властно протянул хищную худую руку. Ему отдали письмо; он развернул листки.

Читал.

Сдвигал брови.

«Дорогие люди! Пожалуйста, услышьте нас! Нас тут много. И мы, многие из нас, точно знаем, что мы здоровы! Поймите, мы говорим вам это, прекрасно сознавая, кто мы и где мы находимся! Мы находимся в аду! Но об этом в нашей стране не принято говорить!»