Книга Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

…1901 г.

Сегодня, стоя в кондитерской неподалеку от прилавка, я своими ушами услышал, как немец без лишних церемоний пригласил мою милую Молли к себе домой (!!!) печь Osternkuchen[167](!!!) якобы для того, чтобы сообщить неповторимый рецепт незабвенной матушки. Это было последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Что ж, придется еще одного колбасника убрать со своего пути. Мне не составит труда облегчить ему этот путь — пусть узнает, куда исчезают такие, как он, когда я в буквальном смысле выхожу из себя. Я не вытерпел и уже заказал ему громадный торт, который назавтра нужно будет доставить прямо ко мне на Миллионную. От имени своего несуществующего господина я попросил Краузе не отказать в любезности доставить заказ лично: мол, мой высокопоставленный шеф давно желает познакомиться накоротке со столь искусным мастером и щедро отблагодарить его за оказываемые услуги.

…1902 г.

Ну-с вот! Снова ich bin deutsch,[168]но на сей раз — преуспевающий кондитер. Мои познания в кондитерии, признаться, были еще скромнее, чем когда-то в медицине, но разве это препятствие для меня! Я действовал тем же верным способом, что и с профессором Шварцем (покойник перед смертью «не успел» поделиться со мной своим искусством врачевания): нанял за приличное жалование помощников, которые исполняли бы за меня всю работу. Деньги подчиняют себе людей, а я перевоплощаюсь в толстосума, если того требует поставленная цель. Еще хитрый ментор Макьявелли утверждал, что она оправдывает средства, и был тысячу раз прав. Я же неожиданно для себя самого почувствовал сильнейшую склонность к «изобретению» шоколадных помадок для пирожных, всевозможных кремов и к «ваянию» фигурок из разноцветного марципана. Also,[169]я все-таки занимаю не пустую оболочку, по крайней мере с наклонностями ее прежнего обладателя, — недаром теперь меня зовут Отто Краузе! Вскоре я достиг в его увлекательном ремесле настоящих высот мастерства. Помимо всего прочего, я ведь всегда обладал некоторым умением читать желания душ человеческих и обращать их себе на пользу. Результатом последнего на сей раз оказалось, что спустя непродолжительное время «Шоколадный дом» стал не только процветающим делом, но и одним из самых модных мест Северной столицы, почти что салоном. Браво, Отто! Ко мне на чашку кофе со взбитыми сливками теперь нередко захаживают известные, в том числе «с весом» в обществе, важные господа и нужные люди.

…1902 г.

Сама Молли намедни почтила меня своим присутствием — мы вместе пекли настоящие пасхальные куличи! Нужно ли описывать владевшие мной чувства? Сказать, что я был на седьмом небе от счастья, значило бы не сказать ничего. Я даже научил мою Несравненную печь кружевную бабу.[170]

— Как она у вас получается такой нежной и воздушной? — удивилась моя Звезда.

Я поспешил озвучить первое, что показалось мне остроумным:

— Когда-нибудь я открою вам этот секрет… При желании сквозь ее ломтик можно читать праздничный канон.

Не испытываю иллюзий, что Она вняла моему совету, но, однако же, на прощание со свойственной ей непосредственностью призналась:

— Знаете, у меня такое впечатление, что мы с вами знакомы уже долго-долго, всю жизнь.

Я навеки сохраню в сердце Ее признание, но сама Она не может и вообразить всего, что скрывается за этими словами! Да и кто, кроме меня, знает их потаенный смысл… Теперь Молли награждает меня подобными визитами все чаще и чаще, уже без спутницы-компаньонки. Она явно заинтересовалась кондитерским искусством: редкая женщина равнодушна к сладкому, но я заметил и Ее особый интерес именно к моему заведению. В душе у меня снова воцарился безмятежный покой. Мы наконец вместе! Далеко ли теперь до полного счастья… Не спугнуть бы.

…1902 г.

Ведь я точно в воду глядел, тревожась за свой покой! Банкир разрушил и этот приют моих радужных надежд и сердечных упований, такой же эфемерный приют, как все предшествующие.

Однажды мы подобно тому, как когда-то разучивали этюды Шумана, наедине поливали глазурью эклеры и рисовали шоколадные глазки сахарным котятам и голубкам. Если бы это могло продолжаться вечность… а длилось всего-то час-другой, пока господин Савелов лично не помешал нашему идиллическому уединению, возникнув как из-под земли.

— Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом! — заявил он прямо с порога тоном провинциального трагика. — Будто у меня других дел нет, как ограждать ее от всяких прощелыг. Ты немец, лютеранин, и вообще моей дочери не пара — носом не вышел, так что на нем себе и заруби: всяк сверчок знай свой шесток! Чтоб завтра ни тебя, ни этой вот кофейни тут не было! Вот гляди, herr[171]Краузе, — он торжественно выложил передо мной купчую. — Изволь уяснить, что с сегодняшнего дня родовой дворянин Савелов владелец этого дома, и никакие кухмистерские мне тут не нужны.

Бросив мне барским жестом несколько крупных банковских ассигнаций в качестве отступных, мой обидчик исчез так же внезапно, как и появился.

Этот породистый барин-банкир разбудил в моем сердце нешуточный гнев и сам не догадывается, чем для него может обернуться такое оскорбление. Отныне он стал моим личным врагом. Горе тебе, старый надутый индюк, если еще хоть раз станешь мне поперек пути! Ничто отныне не остановит меня, «сверчка», — как не останавливало никогда! — даже то, что Савелов отец моей Прекрасной Дамы. И никакой бог мне здесь не судья, уж тем более не препятствие: мы еще посмотрим, кто сильнее!

…1902 г.

Когда твой papa принес из немецкой кондитерской необыкновенные куличи, ты и представить не могла, с каким усердием и любовью они были испечены — с любовью к Тебе, Молли! Ведь Ты и не узнаешь, что тогда произошло с настоящим Отто Краузе, который на свою беду уже возомнил Тебя своей невестой: для Тебя наши встречи были только продолжением невинного знакомства, для меня же тогда заново затеплилась заветная Надежда! Ты никогда не узнаешь здесь — в земной жизни — меня подлинного. Ты даже не заметила, когда Твоя любимая кондитерская на Галерной стала моей собственностью… Но это пустое! Главное, я, названный Лермонтовым и до него тысячекратно называемый «духом изгнанья», открывающийся лишь посвященным, для того чтобы завладеть их душой и посеять в ней «дух отрицания», подмеченный доктором Фаустусом, а за ним и великим Гёте, так вот, главное — для Тебя я не Демон и не лукавый Мефистофель, а верный Твой раб, ангел, пусть мрачный, пускай низвергнутый на грешную землю… В сущности, я Твой Рыцарь, боготворящий Тебя, Молли! Моя мистическая Любовь, страстное Поклонение — Тебе одной! Ни в ком и ни в чем нет мне спасения и оправдания — лишь в Тебе… Даже когда лишь возникла наша таинственная дружба, наше незримое соприкосновение в те часы, когда Ты спускалась ко мне с высоты невинной девичьей спальни, чтобы я давал Тебе уроки кондитерского дела, астрально мы уже были Единым Целым — я был счастлив! Тебе сейчас не понять моих слов, я же утверждаю, что уже обладал Тобой, однако то была космическая, бестелесная связь — плотью Ты чиста как дитя! Бренное тело вообще не имеет для меня значения, но, может быть…