Книга Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

Эпилог

Весной тысяча девятьсот девяносто второго Элеонора Шварц и Присцилла Иконникова-Харпер вернулись в Россию. Как и предполагалось с самого начала, Патриция Харпер-Шварц с ними не полетела. Осталась в Лондоне, без конкретных планов на лето.

Петьку Богомаза, единокровного брата, Нора из своей бывшей комнаты на втором этаже переселять не стала. Кира уступила ей Юликову спальню, там она и разместилась. Пока разбирала чемодан, развешивала в гардеробе одежду, думала только об одном — когда же увидится с Ванькой.

Увиделись вечером, когда Иван Иконников вернулся из Боровска в Жижу. В этот день Нора не пришла домой, потому что осталась ночевать в доме через овраг. В комнате Ивана. В которой они проснулись вместе. И уже вместе спустились к завтраку. Потом, выпив чаю, вместе ушли, не сказав куда. Потому что не знали сами. Потому что это не имело значения. Потому что они снова были вместе…

Через неделю отец Олимпий обвенчал их в храме Святого Даниила. А ещё через какое-то время недавний семинарист, алтарник Иван Иконников был утверждён патриархией в сане священника, став иереем, отцом Иоанном, и приступил к службе в своём же храме.

Через три года были успешно завершены реставрационно-восстановительные работы по их жижинской церкви. Храм был освящён, и протоиерей отец Иоанн принял его уже в качестве настоятеля. Решение об этом было согласовано с патриархией и не нашло ни малейшего противопоказания. К тому времени их первенцу, его и Нориному, маленькому Юлику Иконникову, исполнилось уже два года, и Нора вновь была беременна. На этот раз ждали девочку. Наталью, так просил Гвидон, дед.

Своего отца, Гвидона Иконникова, отец Иоанн крестил, по его просьбе, в первый день службы на новом месте. И потому на памятнике, который тот изготовил и установил на Хендехоховском погосте через год после смерти Юлия Шварца, Гвидон выбил небольшой крест. На правой опоре подковы. Сам же памятник, представляющий из себя вертикально стоящую полутораметровую подкову, был собран из отдельных элементов запечённой жижинской глины, покрытых эмалью. Левая опора располагалась у изголовья могилы Шварца и, загибаясь по дуге, заканчивалась правой, Гвидоновой. У изголовья того места, которое он заготовил для себя. Между матерью, Таисией Леонтьевной, и другом. На той опоре и выбил крест. Свой, православный. Дальше, в очередь, шли могилы Таисии Леонтьевны, Миры Борисовны, Джона Харпера и Прасковьи Кусковой. И уж совсем подальше, через три или четыре промежуточных участка, лежал просто хороший человек, Фрол Басманов, жижинский философ, лекарь и пастух.

Действительный член Академии художеств, скульптор Гвидон Матвеевич Иконников, скончался в двухтысячном году в возрасте семидесяти семи лет, успев перебраться в другое тысячелетие, о чём мечтал все последние годы, продолжая активно работать, воспитывать троих внуков и оставаясь до последнего дня в ясном сознании.

Ницца Иконникова-Хоффман, к тому времени первый вице-президент «Harper Foundation», прилетевшая на смерть отца, после похорон задержалась в России на лишнюю неделю против первоначального плана. Этого времени ей хватило на то, чтобы, приложив необходимые усилия, включить нужные связи и усыновить ребёнка, которого она решила взять из Боровского детского дома. Самое интересное, что с Клавдией Степановной, неизменной директрисой, они разминулись всего на немного. Та, будучи ещё жива, покинула должность лишь за год до второго Ниццыного пришествия. Мальчик был беленький, с задумчивым и хорошим лицом, совсем непохожий на родителей-алкоголиков. Будет Джон, сообщила Ницца родне и увезла мальчика в Лондон, где их возвращения с нетерпением ждал Боб Хоффман.

Пётр Богомаз, получивший в девяносто шестом году аттестат об окончании Боровской средней школы, ещё через год, по совету Приски, а заодно чтобы избежать призыва в армию, улетел в Лондон и поселился на Карнеби-стрит, в квартире сестёр Харпер. На другой год он поступил в университет и к концу учёбы женился на аспирантке из Китая, с которой ещё через год у них родился сын, Джулиус Богомаз.

Триш к этому времени уже как несколько лет снова жила в Жиже, с Кирой. В доме покойного общего мужа, её и Кириного. Вернулась совсем. Чтобы быть ближе к дочери и внукам. Вечерами играла на «Бехштейне», а потом они, старожильские жижинские дамы, включая Приску и матушку Элеонору, пили ароматный «Breakfast London Tea», запас которого неизменно возобновлялся в доме, особенно после того, как кто-то из жижинских колонистов совершал редкие визиты на туманный остров молодости, не удержавший их когда-то от молодых и необузданных желаний.

Книга Джона Харпера оказалась бомбой, которая, как и ожидалось, взорвалась. Деньги от издания мемуаров, — там и здесь, в Прискином переводе на русский, — наследница прав Элеонора Юльевна Шварц разделила между роднёй, минусуя, по совету Ниццы, часть средств, что ушли на строительство жижинского храма, чьи колокола, начиная с девяносто шестого года, регулярно будили их с отцом Иоанном по утрам, заливая благостью сердце.

Подарочное издание четырёх Евангелий вышло чуть позже книги Харпера и тоже не осталось не замеченным. Правда, перемудрили с ценой — и раскупаться оно, более или менее стабильно, начало, лишь когда «Харпер-Пресс», поразмыслив, скинул цену и дополнительно вложился в рекламную кампанию.

В России же получилось ровно наоборот. Настырной искусствоведше из «Трилистника» удалось-таки уговорить Гвидона Матвеевича сказать своё слово — после того как клятвенно пообещала оказать содействие, чтобы к ним в Жижу протащили газовую нитку. Всего-то километра три, не больше — не вопрос. И решила проблему, не обманула. Правда, лишь через год, после того как художнику Юлию Шварцу была присуждена Государственная премия. Посмертно. За серию иллюстраций к четырём Евангелиям, огромный тираж которых в варианте задуманного «Трилистником» дорогостоящего альбома в паре с довеском из неброско изданной книги Нового Завета действительно ушёл «влёт».

Академик Королевской академии наук, действительный член Американской национальной академии наук, обладатель десятка, и то и больше, самых престижных премий в области биологии и генетики, директор Института селекции растений в Кембридже профессор Всеволод Штерингас так и не приехал в Россию, чтобы посмотреть на сына Ивана. Сначала не мог вырваться, потом засомневался насчёт Суламифь — как правильней подать этот непростой казус, и вообще, стоит ли… Затем, пробыв ещё какое-то время в неопределённости, остыл к теме в принципе. Разве что изредка, в отдельные минуты случайных воспоминаний, мысленно возвращался к дням прошедшим. Тогда он вытаскивал из верхнего ящика стола коровью глиняную свистульку, вертел её в руках и клал обратно, до следующего слабого приступа так и не познанной до конца ностальгии. Да и некогда, в общем, было особенно ностальгировать, поскольку нужно было много и плодотворно работать, чтобы не остаться вне рассмотрения Нобелевским комитетом при выдвижении на очередную премию. Потому что по самому большому счёту именно она оставалась единственной пока не реализованной жизненной мечтой.

В две тысячи девятом, когда в доме Иконниковых меняли чугунные радиаторы отопления на новые, турецкие, шестнадцатилетняя Наташка Иконникова обнаружила вывалившийся из-за батареи сложенный вчетверо листок пожелтевшей бумаги в клеточку, вырванный из ученического школьного блокнота. Это было стихотворение. Она быстро пробежала глазами строки, написанные упругими, круглыми, одна к одной, буквами, и то, что прочла, ей ужасно понравились. Там было про деревню, явно про их родную Жижу. Про то, как уходит ночь и наступает рассвет очередного дня. Стихи были светлые и немного наивные. Она показала их отцу: