Книга Песня цветов аконита - Светлана Дильдина

Сначала Хину Небо благодарила, а потом задумалась — как же помочь? Ведь погибнет все равно. Раз молитвы ее достигли Неба, может, другая мольба тоже будет услышана?

Она знала — лишь один человек в городе может отменить любой приговор. И направилась к этому человеку.

Дом наместника ей показали — в излучине реки, среди богатых домов и зелени. Красивое место, тихое. Сюда не долетает городской шум… а долетают ли просьбы и крики боли?

Хину кружила у дома, поглядывая на каменную лепку ограды, пока не окликнула стража. Тогда девушка сказала, что хочет видеть господина наместника.

— Пожалуйста, пустите меня к нему, — в мужском не по росту наряде, Хину выглядела забавно — одежда была старой, хоть и аккуратно залатанной.

Стражники едва сдерживали смех — вот это просьба! Так прямо и пропустить в дом. Важные особы — и те не часто без приглашения являются. Однако господин велел докладывать обо всех. Поэтому не прогнали. Доложили Те-Кири. Решили — тот сам разберется, стоит ли господина от дел отрывать.

Управляющий лишь головой покачал — еще не хватало, чтобы толпы оборванцев сюда повадились! Девчонку распознал сразу.

— Чего тебе?

Эта ряженая не казалась ему той, что может сказать что-то важное. А просьбы… у всех тяжелая жизнь. У всех своя судьба. Только бы плакать не начала…

— Пожалуйста, пустите меня к нему, — повторяет упрямо, в глазах слезы и решительный блеск. Те-Кири понял, что дело не из тех, что действительно требуют внимания наместника.

— Ты можешь поговорить со мной.

— Мне нужен он, — упрямица!

— Послушай, — терпеливо говорит управляющий. — Ты отрываешь меня от дел. Если это и впрямь важно, я передам Высокому твои слова.

— Только ему!

— Так не пойдет. Либо ты говоришь, либо отправляешься прочь.

Хину готовилась к встрече не с тем человеком — и растерянно кусает губу.

— Я… хотела просить за другого. Он… его отправили в копи, но он не виноват, он…

Смешалась, покраснела неровно — словно лепестки мака к щекам приложили.

— Понятно. А кто он тебе?

— Просто… я его знаю.

Могла бы и не уточнять. Ясно… Те-Кири на миг задумывается, не сказать ли сразу, чтобы возвращалась, откуда пришла, но ее глаза блестят — от слез или от упрямства — пожалуй, она из тех, кто будет бродить вокруг дома, пока не увидит господина. А там устроит сцену. Высокому совсем такое не нужно.

— Жди здесь, — со вздохом, не скрывая раздражения, говорит он. — Только наместник обычно не меняет решений суда. Как звали твоего… друга?

— Это не суд… а его воля. Я слышала, это он вынес приговор Аоки, отменив решенье судьи.

Час от часу не легче. Конечно, Те-Кири что-то такое слышал… но значения не придал. Мелочь какая-то. Господину и без того хватает забот. А эта дурочка — нет бы благодарить, что живого оставили, еще и большей милости просит.

Хину все губы искусала, пока ждала, глядела на закрытые двери — так души из Нижнего дома глядят вверх, куда им вряд ли доведется попасть, с тоской и надеждой, тоненькой и бессильной, словно струйка воды на раскаленном песке.

Наконец появился Те-Кири. На лице досада.

— Возвращайся, откуда пришла. Господин сказал — нет.

…Так смотришь на мертвую бабочку в паутине — вот же она, совсем целая, тронь, и взлетит… Вот они, двери, шагни — и пройдешь и вымолишь милость к нему. Нет. Не пройти. Не тронуть холодное сердце — полно, есть ли оно вообще?

— Пожалуйста, нет! Аоки… — он еще молод, совсем… он мог бы жить, как все люди. Позвольте, я…

— Слова господина — он получил по заслугам. Иди, девочка. Господину не до тебя. Перед ним бесполезно плакать.

Не один человек посылал к небу проклятия имени молодого наместника. Но лишь один засыпал и просыпался с проклятием, как иные — с молитвой. И луна обращала свой соляной лик к сухому озеру Гэта, и свет ее лился, как ядовитые слезы.

Глава 6. АЙХО

Вместо циновок тут был шаварский ковер — огромный, тяжелый. Такие считали слишком громоздкими для домов — но здешний хозяин любил показную пышность.

Айхо растянулся на ковре, держа в руке горсть мелкого зеленого винограда. Одежда цвета песчаника, ничем не подхваченные длинные волосы — оживший рисунок с изящной вазочки.

— Ты ведь не сердишься на меня за ту маленькую шутку со змеей? — спрашивал хозяин. — Я знал, ты поймешь — у нее вырваны зубы.

Ясно было обоим — ложь. Если знаешь заранее, неинтересна игра.

— Но ты все-таки взял ее в руки.

— Конечно. Судьба хранит нас и играет нами. На сцене ли, здесь — все едино.

Айхо смеялся — так, чтобы и тень подлинного чувства не проявилась на лице — ни в изгибе ресниц, ни в токе крови под кожей.

«Ты умалишенный! — кричал на него владелец театра. — Зачел Разве он может тебя заставить? Ты не его человек!»

«У него сила».

«Закон на твоей стороне!»

«Если я начну просить помощи у закона, меня убьют. Так хоть не наверняка. Ни он, ни подобные ему не хотят моей смерти или увечий — они всего лишь играют».

«Ты лучше откажешься от жизни, чем от тех, кто тебе льстит!»

С Айхо невозможно было поссориться. Не более, чем с игривым котенком. Он царапнет тебя крошечным коготком, ты оттреплешь его за шкирку — но через час он снова будет подле тебя, мурлычущий и забывший про все.

* * *

Это была старинная пьеса — о трех влюбленных, которые так и не смогли развязать узел своей судьбы и погибли все. В театре онна не носили масок и грим не скрывал лиц — лишь подчеркивал мимику персонажа. Фигурка в свете единственного фонаря казалась черной — Айхо пел, отложив смычок. Неподвижный, с чуть откинутой назад головой — в песне была искренность, рвущая душу. Он словно сердце бросал в толпу — берите, делайте, что хотите! Открытость недопустимая — так ведут себя обреченные.

Поднялся. Глаза — огромные, влажные, темно-карие, подведенные черным и фиолетовым — и веер длинных пушистых ресниц. Взгляд — умоляющий, тянущий за собой. Медного цвета кожа. А сам — текучий, протяжный — не тело, а песня.

— Нельзя же так. Нельзя, — прошептал Йири.

— Что вы говорите, господин? — склонился к нему Аоно.

— Ничего.

Айхо — нет, тот, кого он играл, — склонился к цветку, в который обратилась умершая девушка. Не видел, что тени движутся за спиной. Крикнуть хотелось — беги, не оглядываясь! На месте останешься — смерть, и оглянешься — смерть! Но тот лишь гладил нежные лепестки, едва прикасаясь, и ясно было — знает и ждет. Прядка выбилась из-под цепочки, что держала волосы. Живая, испуганная. А потом стало темно. Только тоо звучал — все тише.