Книга Аввакум - Владислав Бахревский

Утром 5 октября, в день святых Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Гермогена, московских и всея России чудотворцев, под грохот пушек генерала Вольфа, под разрывы гранат священники совершали в таборе молебен. В это же время в лагере Потоцкого творилось иное, не божеское дело.

Генеральный есаул пан Ковалевский привез статьи договора, которые гетман Войска Запорожского готов был подписать хоть завтра. Не все параграфы статей коронного гетмана устраивали, и он, делая поправки, спросил Ковалевского:

– Вы слышите эту погребальную музыку прежней хмельничине?

– Какую музыку?

– Пушки!

– Ах, пушки! – просиял Ковалевский. – Да, ясновельможный пан, это отпевание Переяславской рады.

– Благодарю вас, пан генеральный есаул, за ваше рыцарское служение королю и Речи Посполитой. Речь Посполитая не забудет ваши услуги. Мы ждем их милость гетмана Хмельницкого для подписания договора.

8

6 октября Хмельницкий к полякам не приехал, выжидал.

– Вы надеетесь на чудо, пан гетман? – невинно улыбался Ковалевский.

– Оставьте свои улыбки при себе, – тихо, серьезно сказал гетман и закрыл глаза. Он казался себе желтым цыпленком, а Ковалевский был коршуном. – Шереметева предавали с первого дня похода. Однако до сих пор войско русских не разбито и не особенно уменьшилось числом.

– Вчера они потеряли три тысячи!

– Так говорят поляки, которые даже своих трупов не смогли собрать и сосчитать.

Ковалевский озлился:

– Гетман! Ваша милость, ты веришь, что Шереметев вырвется и придет к нам? Да если и придет! В Слободищах он не увидит холопов Московского царя. Нет, пан гетман, он увидит здесь вольное казачество, которое служит, кому желает служить. Ныне казачество желает служить его королевскому величеству.

– Ты плохо знаешь казаков, пан есаул. Оставь меня!

Ковалевский выругался, но вышел. Юрко сидел, облокотясь на стол, положа голову на руку. Он не переменил положения и так и не посмотрел в договор, который принес ему Ковалевский.

Юрко чудилось: за спиной, за плечами, нависая тучей, вздымается тень отца. Всего лишь тень, но он ее чувствовал. Голой тонкой шеей своей, ушами, затылком.

То, что он не отправился в лагерь Потоцкого, было единственной его привилегией – покапризничать полдня, день…

– Тимоша бы! – помянул он давно погибшего брата.

Тимош водил полки, у него было множество своих людей в войске. Юрко полковников видел лишь на раде да на советах. Все вместе они за него, его имя кричали на черных радах, но он знал: каждый в отдельности смотрит на Хмельницкого не лучше, чем Ковалевский. Кинуться к казакам, но разве казаки его любят? Они любят имя Хмельницкий – свою славу и гордость, свои победы и хитрости.

«Он ошибается, если думает, что я прост, послушнее ягненка», – сказал себе Юрко, думая о Ковалевском, и так и не прочитал договора.

Пока это было все, чем он мог отомстить всесильному генеральному есаулу.

На следующий день о поездке в лагерь Потоцкого услышал как впервой. Отправился осматривать свой лагерь, хорошо ли его охраняют. Казаки смотрели на гетмана хмуро: ночью заморозок выстеклил воду.

Кто-то спросил гетмана:

– Не пора ли по домам, батько? Носы сегодня к изголовью приморозились.

«А спросили бы так отца?» – подумал Юрко и решил, что, пожалуй, спросили бы. Только вот уцелел бы нос у спрашивающего?

Гетман вернулся к себе, и первый, кого он встретил, был Ковалевский.

– Мы поедем в пять часов, – сказал он ему и, прособиравшись, выехал только в шесть.

Султанский шатер Шереметева стоял на холме. Выстроенное войско приветствовало гетмана, салютуя ему саблями.

Коронный гетман встречал Юрко у входа в шатер. Брови у пана Станислава Потоцкого поднялись, когда в сопровождении громадного Ковалевского и столь же величавых старшин явился перед ним смуглый, чернявый мальчик с вытянутым белым лицом, с глазами круглыми, печальными, смотревшими на коронного гетмана не столько кротко, сколько безразлично. Испуга в этом мальчике не было, но и желания никакого не было, не было хоть какого-то отпечатка личности, жизни.

– Пан гетман? – чуть ли не смешавшись, почти что спросил Потоцкий.

– Пан коронный гетман! – низковатым баском приветствовал Хмельницкий.

Гостей потчевали вином и кушаньями, которые едал Шереметев. Освещали стол множество ярких восковых русских свечей.

За ужином голос Хмельницкого слышали дважды – когда он пил бокал за королевское здоровье и за здоровье Потоцкого.

Хмельницкий остался в польском лагере, желая обсудить статьи договора. Обсуждение происходило на следующий день, 8 октября. Статьи зачитывали по-польски и по-украински. Со стороны польской говорил сам коронный гетман, а со стороны Войска Запорожского – Ковалевский. Никаких замечаний по статьям не возникло, но Хмельницкий сказал:

– Мы сегодня обдумаем договор, а подпишем его завтра.

Потоцкому на такое предложение пришлось согласиться.

Ждал ли Хмельницкий какой-либо перемены судьбы? Не ждал, а все ж с утверждением и клятвами медлил сколько мог.

Утром 9 октября 1660 года гетман Войска Запорожского подписал документ, по которому Войско Запорожское со всеми землями и городами возвращалось в подданство его величества короля Яна Казимира и Речи Посполитой.

Хмельницкий и бывшая с ним старшина присягнули королю.

– С московским сном покончено! – сказал Ковалевский. – Мы снова проснулись.

– Следовало бы выручить из объятий московского издыхающего медведя казачьи полки, – предложил Потоцкий.

– Апостолу или Дроздецкому я бы письма поостерегся писать, – сказал Ковалевский, – а Цецура нашу радость примет как свою.

Письмо Цецуре доставили в ту же ночь. Цецура ответил: он готов повиноваться гетману, покинет Шереметева тотчас, как только пан гетман подаст достоверный знак, Пусть явится под бунчуком и развернет знамя.

У Цецуры в Переяславском полку было восемь тысяч. О готовящемся побеге оповестили самые надежные сотни. Две тысячи казаков, лично преданных полковнику, уже все знали и собрали не только оружие, но и пожитки.

В полдень Хмельницкий выехал на холм, который хорошо был виден из лагеря Шереметева. Встал под бунчуком, развернул знамя Войска Запорожского.

Цецура и с ним две его тысячи и еще с тысячу предупрежденных казаков сели на лошадей, поскакали к польским окопам. Остальные казаки полка, видя, что товарищи их скачут в бой, тоже поспешили на коней, устремляясь вдогонку. Да только за измену Бог наказывает. Татары, не ведая о сговоре между Хмельницким и Цецурой, приняли перебежчиков за храбрецов, вышедших на вылазку, и напали на них всей массой своей конницы.