Книга Железный Совет - Чайна Мьевилль

— Ух, ух, ух, ух, — сказал Иуда. Ответное «ту-тук» донеслось снизу, и передняя часть Железного Совета оказалась над устройством, которое Каттер принял за остатки какого-то сигнала или недоделанной детали путевого хозяйства; но едва колеса коснулись механизма, как тот застучал, и стук сложился в ритм, а Иуда, хватая ртом воздух, рухнул на колени. Кожа на его лице и руках натянулась; казалось, даже мясо куда-то делось с костей. Каттер видел, как сильно сконцентрировался Иуда, как быстро утекала из него энергия.

Он слышал, как в отрывистый стук поезда влилась новая, мощная струя, точно ударные в противофазе. Железный Совет привел в действие оставленный Иудой выключатель, заложенная им батарея ожила и начала тянуть из организма силы, но видел это только Каттер. Он смотрел, как моргает и задыхается Иуда.

Крик Иуды отвлек Каттера и Анн-Гари от небольшого препятствия, устроенного между рельсами: болтов, металлических прутьев, кирпичей, прислоненных к шпалам или наполовину зарытых в гальку, на которые наехал Совет. Части устройства жестко приземлились прямо на подготовленные для них контакты. Строгий порядок их падения, а также материалы, из которых они были сделаны, стали причиной того, что каждая издавала свой, только ей присущий звук. Треск, щелчки и металлический звон сложились в тщательно выверенную мелодию, которая сплелась с безупречным ритмом колес; лишь несколько секунд, крошечный отрезок времени существовала магия пульса, ритмический палимпсест; каждая группа звуков начиналась в строго определенный миг, разрезая на куски время; и поэтому, когда огромная металлическая голова Железного Совета высунулась из каменных складок на открытое пространство, шум резал секунды, шлифовал их и придавал им форму через механизм, питавшийся жизненной силой Иуды Лёва, величайшего мага-самоучки в истории Нью-Кробюзона; грубая, могучая, неотвратимая точность этого нарезанного на куски времени изменила время, стала переменной внутри его.

Изменила его, превратив в голема, временного голема, который выпрямился, полный заимствованной жизни, рожденный из звука и времени, встал и выполнил данный ему приказ — точнее, приказ просто сделался големом, эти два понятия совпали. Живая фигура, выкроенная из самого времени, с зарубками из неотшлифованных секунд и раздавленных мгновений по краям, там, где временные конечности примыкали к временному телу. Он был. Контуры фигуры терялись в разных измерениях, неведомых даже ее создателю и невидимых ни для кого из присутствовавших; тот, кто увидел бы ее целиком, понял бы, что фигура заключает в себе весь поезд.

Временной голем существовал, игнорируя линейность времени вокруг себя, он просто был. Словно диахронический тромб, он насмерть закупорил собой сосуд, по которому текли последовательные моменты, в немой надменности своего существования не обращая внимания на бьющий в него поток жизни.

С окровавленным лицом, трепеща и ловя ртом воздух, точно рыба на песке, оставляя за собой багровый след, обессиленный последним магическим актом Иуда Лёв подполз к краю обрыва, встал, качаясь, словно пьяный, заглянул вниз и улыбнулся. Каттер смотрел на него.

Раздался страшный шум. Что-то треснуло и загрохотало, как от мощного удара. Анн-Гари визжала. Она бежала с обрыва вниз, поднимая за собой тучи пыли, потом упала и покатилась, но снова поднялась на ноги, изорвав одежду. Рахул застыл, как громом пораженный, и глядел на Железный Совет в считаных футах от себя. Граждане Совета и примкнувшие к ним беженцы повскакали на ноги и ждали, сами не зная чего. Все смотрели на поезд.

Вечный поезд. Он же Железный Совет. Беглец, вернувшийся, вернее, возвращающийся и навсегда замерший. В полной тишине. В полной неподвижности внутри временного голема. Поезд внутри окаменевшего мгновения.

Кое-откуда он был почти невидим. Голем был грубо вы — сечен в потревоженном времени, с многочисленными сколами и гранями, замутнявшими вид. С некоторых точек зрения поезд вообще нельзя было ни увидеть, ни вообразить, ни вспомнить, каким он был, мгновение за мгновением. Неизменным было одно — поезд не двигался.

Дым, как пористый камень, на несколько ярдов возвышался над паровозными трубами, и лишь когда его ровные клубы достигали границы разрыва во времени и выходили за пределы голема, случайные порывы ветра подхватывали копоть и уносили ее прочь: последний привет уходящей истории. Напряженные граждане Совета по-прежнему держали ружья наготове, паровоз рвался на окружающую город равнину, но все было отмечено неподвижностью.

Замыкающий паровоз, один из двух, которые толкали поезд сзади, избежал объятий застывшего мгновения, продолжил движение, сошел с рельсов и разбился, не вынеся столкновения с вневременной материей. Его котел взорвался, разметав горячие угли, железные обломки и тела умирающих машинистов. Задняя часть второго паровоза-толкача превратилась в гармошку, а там, где она соприкасалась с непреходящим големом, края раны были шероховатыми, точно по ним прошлись напильником.

Анн-Гари визжала. Примкнувшие к Совету беженцы продолжали выходить из расщелины в скалах, рассказывали друг другу о том, что случилось, передавали дальше слова:

— Железный Совет стал…

А чем он стал?

Поезд не издавал ни звука. Люди в вагонах были сгустками тишины. Железный Совет состоял из молчания. Анн-Гари визжала, пыталась схватить поезд руками, вскарабкаться на него, но время на поверхности голема ускользало от нее, вытекая из ее рук, или направляя их не туда, либо на мгновение перенося Совет куда-нибудь еще, так что Анн-Гари никак, ну никак не могла к нему прикоснуться. Она была во времени. А он — нет и потому оставался недостижимым для нее. Она видела поезд, видела застывших в разных позах товарищей, но пробраться к ним не могла. Другие, оставшиеся во времени, сгрудились вокруг нее. Анн-Гари визжала.

Во главе поезда, протянув вперед мощные колючие руки, стоял Толстоног и глядел на милицейские шеренги вдалеке. Он улыбался, приоткрыв рот. Рядом стоял смеющийся человек; струйка слюны, свисавшая из уголка его рта, натянулась так, словно готова была лопнуть. Со всех сторон поезд окружало застывшее облако пыли. Прожектор паровоза был зажжен, луч света неуклонно стремился вперед. Разъяренная Анн-Гари снова попыталась влезть на паровоз к Толстоногу, и снова ничего не вышло.

Каттер наблюдал невозможное. Когда Иуда положил ему на плечо руку, он подпрыгнул.

— Пойдем, — сказал големист не своим голосом. Жалкий сип вырывался из его груди вместе с кровью и мокротой, но улыбка не сходила с Иудина лица. — Пойдем. Я спас их. Пойдем.

— Надолго ли? Сколько это будет продолжаться? — услышал Каттер свой дрожащий голос.

— Не знаю. Может, пока все не будет готово.

— Они умерли.

И Каттер показал на хвост поезда. Иуда отвернулся.

— Так вышло. Я старался, как мог. Боги мои, я спас их. Ты видел.

Иуда встал, схватившись за живот. Шатаясь, он ловил ртом воздух, и капли крови складывались в узор вокруг его ног. Свет солнца, казалось, прибавлял ему сил. Иуда протянул руку, Каттер дал ему свою, и они стали спускаться со скалы по склону, противоположному дороге, причем Иуду шатало ветром, как тряпичную куклу. Доносившийся издалека шум означал, что милиция двинулась к ним. Заподозрив неладное, милиционеры сами пошли поезду навстречу.