Книга Тигана - Гай Гэвриэл Кей

Глаза Алессана смотрели так странно.

— Она умирает, и она — моя мать, — прошептал он. — Я знаю. Вот почему я хотел, чтобы вы были здесь. Кажется, есть еще какие-то новости. Нам лучше их услышать.

Он повернулся и пошел к двери в спальню. Данолеон стоял как раз перед ней. Алессан остановился перед Верховным жрецом, и они посмотрели друг на друга. Принц что-то прошептал, Дэвин не расслышал слов; потом нагнулся вперед и поцеловал старика в щеку.

Затем прошел мимо него. У двери он на мгновение остановился и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Поднял руку, словно хотел запустить пальцы в волосы, но сдержался. Странная улыбка скользнула по его лицу, словно вслед за воспоминанием.

— Это плохая привычка, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь. Потом открыл дверь и вошел, и они последовали за ним.

Спальня Верховного жреца оказалась такой же просторной, как и гостиная перед ней, но обстановка в ней была скудной. Два кресла, пара грубых, потрепанных ковров, умывальник, письменный стол, сундук, небольшой туалет в углу. У северной стены находился камин, двойник камина в гостиной, с которым у него был общий дымоход. С этой стороны в камине горел огонь, несмотря на солнечный день, и поэтому в комнате было теплее, хотя оба окна стояли открытыми, а шторы были отдернуты и пропускали в комнату косые лучи солнца, проникающие под карнизы портиков с запада.

У дальней стены под серебряной звездой Эанны стояла просторная кровать, так как Данолеон был крупным мужчиной, но она была простой, без всяких украшений. Без балдахина, с простыми сосновыми столбиками по углам и сосновым же изголовьем.

На кровати никто не лежал.

Дэвин, который с тревогой вошел вслед за Алессаном и Верховным жрецом, ожидал увидеть на ней умирающую. Он бросил смущенный взгляд в сторону двери в туалетную комнату. И чуть не подскочил от испуга, когда раздался голос из тени у камина, куда не падал свет из окон.

— Кто эти незнакомые люди?

Сам Алессан безошибочно повернулся к камину, как только вошел в комнату. Какое чувство им руководило, Дэвин так и не понял и поэтому не выглядел удивленным и владел собой, когда заговорил этот холодный голос. Или когда из тени вышла женщина и остановилась у одного из кресел, а потом опустилась в него, очень прямо держа спину, высоко подняв голову и глядя на них. На всех.

Паситея ди Тигана брен Серази, жена принца Валентина. Наверное, в молодости она отличалась несравненной красотой, ибо красота все еще была заметна, даже здесь, даже сейчас, на пороге последних врат Мориан. Она была высокой и худой, хотя часть этой худобы, несомненно, следовало отнести за счет болезни, пожирающей ее изнутри. Об этом свидетельствовало ее лицо, бледное, почти прозрачное, с остро выступающими скулами. Она носила грубое платье с высоким, жестким воротником, закрывающим шею; само платье было красным и подчеркивало ее неестественную, потустороннюю бледность. Похоже, подумал Дэвин, что она уже переступила порог Мориан и смотрит на них с дальнего берега.

Но на ее длинных пальцах сверкали золотые кольца, явно говорящие о принадлежности к этому миру, а на груди ослепительно сверкал голубой камень на цепочке. Ее волосы были собраны в узел под черной сеткой, по давно ушедшей моде Ладони. Дэвин был абсолютно уверен, что современная мода ничего не значит, даже меньше чем ничего, для этой женщины. В эту секунду она окинула его быстрым, оценивающим взглядом, заставившим его еще больше смутиться, потом взглянула на Эрлейна и наконец остановила взгляд на сыне.

На сыне, которого не видела с тех пор, когда ему было четырнадцать лет.

У нее были серые глаза, как у Алессана, только более жесткие, блестящие и холодные, прячущие свою глубину, словно некий полудрагоценный камень таился под самой поверхностью радужки. Они ярко, вызывающе блестели в полумраке, и еще до того, как она снова заговорила, не дожидаясь ответа на свой первый вопрос, Дэвин понял, что в этих глазах сверкает ярость.

Она читалась и в вызывающем выражении лица, и в прямой спине, и в пальцах, впившихся в подлокотники кресла. Внутренний огонь гнева, который давным-давно вышел за рамки слов или любого другого способа выражения. Она умирала, скрываясь ото всех, а человек, убивший ее мужа, правил ее страной. Это было ясно видно, все это было ясно для любого, хотя бы отдаленно знакомого с этой историей.

Дэвин с трудом подавил в себе желание отойти к двери, за пределы ее взгляда. Через секунду он осознал, что в этом нет нужды: для женщины в кресле он был нулем, ничем. Его здесь просто не было. На ее вопрос не требовалось ответа, ей было безразлично, кто они. Она обращалась к другому человеку.

Долгие секунды, которые, казалось, растянулись в тишине на целую вечность, она оглядывала Алессана, не произнося ни звука. Ее бледное властное лицо хранило непроницаемое выражение. Наконец, медленно покачав головой, она сказала:

— Твой отец был таким красивым мужчиной.

Дэвин вздрогнул от этих слов и от их тона, но Алессан, казалось, совсем не среагировал. Он спокойно кивнул в знак согласия.

— Я знаю. Помню. И мои братья тоже. — Он улыбнулся легкой, ироничной улыбкой. — Наверное, наследственная линия закончилась как раз передо мной.

Его голос звучал мягко, но, закончив фразу, он резко взглянул на Данолеона, и Верховный жрец понял его взгляд. Он, в свою очередь, что-то тихо сказал Торре, который быстро вышел из комнаты.

Чтобы караулить снаружи, понял Дэвин, ощущая холод, несмотря на горящий огонь. Он взглянул на Эрлейна и увидел, что чародей достал из чехла арфу. С мрачным лицом он устроился у восточного окна и начал тихо настраивать инструмент.

Конечно, подумал Дэвин, Эрлейн знает, что делает. Они пришли сюда якобы для того, чтобы поиграть для умирающей. Было бы странно, если бы из комнаты не доносилось никакой музыки. С другой стороны, ему сейчас совсем не хотелось петь.

— Музыканты, — с презрением сказала сидящая в кресле женщина сыну. — Замечательно. Ты пришел сыграть для меня? Показать мне, как искусно владеешь столь важным мастерством? Облегчить материнскую душу перед смертью? — В ее тоне было нечто почти невыносимое.

Но Алессан не пошевелился, хотя теперь он тоже побледнел. Но ничем иным не выдал своего напряжения, кроме, возможно, слишком небрежной позы, преувеличенной демонстрации спокойствия.

— Если это доставит тебе удовольствие, матушка, я для тебя сыграю, — тихо ответил он. — Помню, было время, когда музыка действительно доставляла тебе удовольствие.

Глаза женщины холодно блеснули.

— Тогда было время музыки. Когда мы правили. Когда мужчины нашей семьи не зря назывались мужчинами.

— О, я знаю, — немного резко ответил Алессан. — Истинные мужчины и восхитительно гордые, все. Мужчины, которые в одиночку бросились бы на штурм крепости Кьяры и убили Брандина давным-давно, тот бы умер от одного страха перед их яростной решимостью. Мать, неужели ты не можешь оставить эту тему в покое даже сейчас? Мы последние из нашей семьи, мы и не разговаривали уже девятнадцать лет. — Его голос изменился, смягчился, стал неожиданно смущенным. — Разве нужно продолжать этот спор, неужели мы не можем поговорить о чем-то другом, не так, как в письмах? Неужели ты пригласила меня сюда просто для того, чтобы еще раз сказать то, о чем писала столько раз?