Книга Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

неудачный дебют!».

Вплоть до 1905 г. в стране в целом сохранялась политическая система прежнего царствования — неограниченность самодержавного произвола и отсутствие единства в системе управления. В полной мере продолжали существовать автономность главных министерств (наибольшим весом обладали Минфин и МВД), ведущая роль министерских докладов, игнорирование Госсовета и т. д.: «…фактически имелись кучка сменявшихся в пределах управления отдельными отраслями народной жизни олигархов и отсутствие единой, направляющей к заранее намеченной и ясно сознанной цели государственной власти» (Гурко). По словам крупного чиновника МВД С. Е. Крыжановского, «[отсутствие единства в действиях и взглядах правительства вытекало из самой организации высшего управления, которое формально возглавлялось государем. В действительности же, за невозможностью для него вникать во все дела управления, оно выливалось в „борьбу ведомств“, наполнявшую собою целые периоды. Министры подкапывали друг у друга у престола, поносили в обществе, обменивались политическими трактатами и даже переносили свои споры на страницы периодической печати. В министерствах особо ценились чиновники, искусившиеся в междуведомственных препирательствах, мастера изготовлять в любезной форме уничижительные послания от одного министра к другому. Многие на этом делали карьеру (не скрою, что я принадлежал к их числу): случалось, что допекаемый министр стремился обезвредить противника, переманив к себе на службу с повышением его искусных сотрудников». Витте в 1904 г. называл высшие учреждения империи «заглохшими». «Государственный аппарат в России рубежа столетий представлял собой не цельный механизм, а совокупность не во всём согласованных деталей», — констатирует современный исследователь[638].

Разбалансировка государственной машины значительно усиливалась из-за указанных выше личных свойств императора. При нём добавились новые влияния, опираясь на которые, он пытался освободиться от опеки министров — великих князей (прежде всего Сергея Александровича и Александра Михайловича), молодой императрицы с её «мистическими советниками», инициатора продвижения России в Корею А. М. Безобразова. Опять важную роль начал играть В. П. Мещерский. Наконец, возникла совсем неожиданная фигура — чиновник Министерства путей сообщения А. А. Клопов, по собственной инициативе писавший государю записки о положении в стране; последний так ими увлёкся, что поверх всякой административной субординации стал использовать автора для исполнения своих чрезвычайных поручений. Это была какая-то многообразная и хаотическая олигархия, при том, что действовала она под лозунгом укрепления самодержавия, что в особенности пропагандировал министр внутренних дел Д. С. Сипягин, как и венценосец, искренний поклонник Московской Руси: «Идеалом его был век царя Алексея Михайловича, и главной мечтой — стать „ближним боярином“ при царе» (С. Крыжановский).

«По мнению Сипягина, всякое желание Государя подлежит беспрекословному исполнению, будучи выражением Божественной благодати, от помазанника Божия исходящей», — записал Половцов в дневнике 1901 г. В том же году он изливает на бумагу явно нешуточное беспокойство: «Принципиального, обдуманного, твёрдо направленного нет ни в чём. Всё творится отрывочно, случайно, под влиянием момента, по проискам того или другого, по ходатайствам вылезающих из разных углов искателей счастия. Юный царь всё более и более получает презрение к органам своей собственной власти и начинает верить в благотворную силу своего самодержавия, проявляя его спорадически, без предварительного обсуждения, без связи с общим ходом дел. Страшно сказать… начинает чувствоваться что-то похожее на павловское время».

Сравнения с Павлом I Николай II, конечно же, не заслуживает, но в некоторых случаях он действительно поступал не как европейский монарх, правящий на основании строгого соблюдения законов, а как капризный азиатский деспот. Например, в 1901 г. танцовщица Матильда Кшесинская, в прошлом предмет царской сердечной привязанности, а в ту пору — фаворитка великого князя Сергея Михайловича, вступила в конфликт с директором императорских театров князем С. М. Волконским, отказавшись от ношения какого-то костюма в какой-то роли. Волконский наложил на неё штраф в 50 рублей, Кшесинская написала государю, прося этот штраф снять. Тот приказал министру двора барону В. Б. Фредериксу её просьбу исполнить. На попытку последнего возразить, что в таком случае положение всякого директора театров станет невозможным, «хозяин земли Русской» раздражённо ответил: «Я этого желаю и не желаю, чтобы со мной об этом больше разговаривали!» В результате Волконский подал в отставку, а на его место был назначен сговорчивый В. А. Теляковский. Или возьмём дело петербургского градоначальника генерал-лейтенанта Н. В. Клейгельса (1901–1903 гг.), воровавшего «самым беззастенчивым манером». За его грехи, по мнению прокурора петербургского окружного суда, ведшего дознание, полагалась ссылка на поселение. Но личное благоволение императора завершило эту историю переводом Клейгельса в Киев генерал-губернатором с присвоением чина генерал-адъютанта. В 1902 г. Николай II наложил арест на личное имущество попавшего в опалу в.к. Павла Александровича. Фредерикс тщетно пытался доказать несправедливость и незаконность этого распоряжения, в ответ он услышал от императрицы: «По моему мнению, император может делать то, что пожелает». «Игнорирование закона, непризнавание ни существующих правил, ни укоренившихся обычаев было одной из отличительных черт последнего русского самодержца», — отмечал Гурко, приводя множество других, более поздних фактов, «по существу мелких, но резко нарушавших законный порядок».

В общем, оставались прежними и нравы администрации, особенно провинциальной. Гурко свидетельствует, что даже в таких крупных центрах, как Харьков, Киев и Одесса, «административная власть была альфой и омегой, причём местного общественного мнения там не существовало, как не было и надлежащей гласности. Такое положение развращало власть и, между прочим, создало всем известный на Руси почти трафаретный тип „губернаторши“. Получалась при этом возможность таких случаев, как, например, ожидание приезда „начальника губернии“ для начала театрального представления или даже прекращение движения по улице в ожидании проезда того же лица… До какой степени провинциальная атмосфера действовала в этом направлении, можно судить по тому, что земские деятели при переходе на административные провинциальные посты, что случалось нередко, также очень быстро принимали те помпадурские замашки, которые они, занимая выборные должности, резко осуждали и клеймили. Достаточно припомнить, что в повседневной провинциальной прессе легче было безнаказанно раскритиковать деятельность правительства вообще, нежели неодобрительно отозваться о каком-либо распоряжении местной губернской, да и уездной власти».

По словам Н. Н. Покровского, деятельность низового чиновничества Ковенской губернии (там у него было имение) рубежа веков «может быть охарактеризована как сплошное не только взяточничество, но даже вымогательство. Пристав и исправник, которые не брали взяток, считались каким-то восьмым чудом света. К каждому прошению бывало приложение в виде трёхрублёвой или пятирублёвой бумажки — своего рода гербовый сбор. Бравшие предлагаемые взятки считались честными людьми. Но были и прямые вымогатели, посылавшие урядников по имениям и деревням за поборами, как деньгами, так и натурою, напр[имер] сеном и т. п. Поводов для вымогательства была масса: нашли утопленника на берегу — соседям можно было сделать много неприятностей и следственной волокиты; поставлен крест на дороге или починен (то и другое строго воспрещалось, и эти кресты являли картину полного разрушения) — за это тоже надо было заплатить. Изобретательности конца не было. О размерах поборов шёл