Книга Муравечество - Чарли Кауфман

— Что что?

— Ты назвал меня «сучкой»?

— Назвал?

Она чмокает меня в щеку и говорит:

— Сучка Лори.

Мы долго лежим в тишине, потерявшись каждый в своих мыслях.

Наконец я нарушаю тишину:

— «Клоунесса Лори» пишется с маленькой или большой?

— Ох ты скажешь. — Она снова меня целует, потом переворачивается на бок и почти сразу начинает тихо посапывать.

Ну, варианта только два.

Глава 62

Утро приятное. Кофе и мацебрай. Мне нравится. Моя сучка Клоунесса Лори умеет готовить. В дневной ермолке уютно: она цвета хаки, не жмет, много карманов. Я вышел в интернет (большая «к») и читаю про ермолки из волос. Вчера ночью мне пришло в голову, что если бы такие существовали, то я мог бы прятать плешь без обвинений в самовлюбленности, а если такой не бывает, то на ней можно неплохо заработать. Оказывается, бывают, и я заказываю три, темные с проседью: «Юлий Цезарь», «Джуд Лоу» и «Николас Кейдж».

Сегодня я должен быть у Чарли Роуза (в этой реальности он, похоже, не обесславился или, возможно, начал карьеру заново как необесславленный[159]), а вечером вручаю Флойду Норману первую Афроамериканскую награду за заслуги в анимации имени Инго Катберта.

В общем и целом жизнь теперь хороша. Однако что-то все-таки гложет. Возможно, из-за сплошной лжи. Я дал обещание Инго на его могиле сохранять и защищать его наследие, его фильм. Как только я его нечаянно сжег, я, пока горел на парковке «Слэппи» (почему теперь вдруг «Слэппи»?), дал Инго второе обещание — восстановить фильм, насколько это возможно. И в самом прямом смысле я практически живу во лжи. И я не только лгу о фильме Инго — речь о настоящем фильме, каким я его знаю, а не этой нелепой антитезе, которую принес в мир доппельгангер, о реальной, жестокой, ужасающей комедии, о труде всей жизни Инго, — но и обманываю Клоунессу Лори. Из-за этой шапочки, которую я теперь ношу, кажется, будто меня всегда видит Бог, будто мне не спрятаться, будто мне нужно признаться, принять земные последствия, да и потусторонние тоже. Все-таки я в конечном счете этичный человек. В пылу — из-за страсти, гнева, скорби — я выхватываю айфон из заднего кармана ермолки, набираю «Комиссар Эл Раппапорт» и звоню раньше, чем могу сам себя переубедить.

— Привет, Б., — говорит комиссар Раппапорт.

— Привет, Эл. Слушай, надо поговорить.

— Что такое, приятель?

— Помнишь то тело в подворотне?

— Со вчерашней ночи? Клоуна?

— Да. Слушай…

— Конечно, помню. Это ж случилось вчера ночью.

— В общем, послушай…

— О нем позаботились, Б. Его нет. Кремировали. Развеяли по ветру.

— Вы его сожгли?

— Ага. Пока-пока, клоун. Был и не стало. Не о чем волноваться, Б. Этого никогда не было. Его не существовало.

— Но ведь существовал.

— А ты докажи.

— Чего?

— Не можешь. Никто не может. Всё в порядке. Наслаждайтесь жизнью, сэр. Вы это заслужили.

— Эм-м…

— И серьезно — спасибо за все, что ты делаешь.

— Ага. Ладно, Эл.

— Чао, сучка!

Он смеется и вешает трубку.

Я брожу по улицам. Теперь все изменилось. Все меня узнают, просят автографы, сфотографироваться. Приветствуют с уличных столиков в ресторанах. Прохожие говорят, что моя книга спасла им жизнь, что они ждут не дождутся сериала на «Нетфликсе». Все изменилось, но не уверен, что к лучшему. В смысле — да, почти во всем к лучшему. Кто-то выскакивает из «Барнис» и предлагает кашемировый свитер, который только что купил для меня, когда заметил меня через витрину. Свитер стоит долларов девятьсот, если я что-то в этом понимаю. Хороший. Мягкий. Вересково-серый, что мне нравится, и идет к заплетенной бороде, при этом прекрасно пряча перхоть с нее. И все-таки мне нехорошо.

Я вспоминаю убитого, хоть, на мой (и Раппапорта!) взгляд, его никогда по-настоящему не существовало — уж точно не так, как существую я, — хоть он, за неимением термина получше, репликант и, на мой взгляд, существовал только для того, чтобы присыпать еще больше соли на рану моей психики, которую только и солили, сколько я себя помню, даже с самого детства. И все же я чувствую себя виноватым. Он (оно?) — живое создание с человеческим лицом. Конечно, то, что это создание конкретно с моим лицом, дает полное право убрать его из этого мира. Все-таки лицо мое. И было моим раньше, чем его. Он меня копировал. Он в лучшем случае плагиатор лиц. Украл лицо и понес за это наказание. Чем он в этом отношении отличается от Стивена Разбитого Гласса[160]? Вот из-за его преступлений люди оправданно возмущались. Конечно, насколько мне известно, его никто не убил и убить не предлагал. И правильно! Но лицо — это же более серьезное прегрешение. Да, можно сказать, что «клонскость», за неимением лучшего названия, — не его вина. Он не просил сделать его клоном. В смысле это я думаю, что не просил. Возможно, просил. Просил или не просил, а его существование — не моя вина, и глупо было бы ожидать, что я стану его терпеть.

Вдобавок я уверен, что существовал-то он только для того, чтобы ранить меня, чтобы мне было невозможно жить в мире, где теперь есть он. Так что в самом прямом смысле его убийство — акт самозащиты. И все же я не получаю удовольствия от убийства человека, клон или не клон. И если забьешь до смерти своего клона, это остается с тобой навсегда. По сей день, то есть следующий день, все еще вижу перед мысленным взором его безжизненное тело. И я знаю, что его любили очень многие, многие. То, что его любили за распространение лжи, не значит, что он заслуживает смерти. Иначе кого из нас можно пощадить? Но его ложь лишила мир истинного гениального творчества Инго, заменила безвкусной разжеванной кашицей безо всякой ценности для будущего кинематографа и, не побоюсь сказать, человечества. Конечно, можно поспорить, что он не знал о лжи — что его, клона, запрограммировали верить, будто он говорит правду. Склоняюсь к мысли, что так оно и было.

Впрочем, менее опасным для общества он от этого не становится. В результате общественного «программирования» Гитлер по-настоящему, искренне ненавидел евреев. Его искренность нисколько не умаляет результатов. Если бы я мог вернуться во времени и убить Гитлера раньше, чем он пришел к власти, я бы сделал это без промедления. И убил бы всех до единого клонов Гитлера. Не только потому, что теперь я еврей, но и потому, что это правильно. Понимаю, возвращение во времени ради изменения истории чревато непредвиденными проблемами, но в случае с Гитлером я бы все-таки рискнул. То же самое я испытываю к своему клону, хотя не говорю, будто верю, что его преступления против человечества равны гитлеровским. Но примите в расчет и мое положение: представьте, что вас в мире кто-то заменил. Представьте, что у вас больше нет личности, денег, жилья. Представьте, что оказались в огромной клоунской одежде / палатке для фумигации, голодный, одинокий, презираемый. Есть вероятность, что вы были бы вынуждены поступить так же. И все же я чувствую себя виноватым. Кровавые образы не уходят. И то же самое я чувствую из-за осла. Если честно, топча его, я думал, что это фокус анимации. Я затоптал его так же, как любой другой затоптал бы фокус анимации. Когда же первый удар показал, что он из плоти и крови, я пришел в ужас, и единственным гуманным поступком было наступить еще два раза, чтобы он больше не страдал. И все же я чувствую себя виноватым. Не только из-за того, что говорящие ослики в этом мире — большая редкость (не удивлюсь, если он действительно единственный в своем роде), — но и потому, что это была жизнь. А никто не получает удовольствия от уничтожения жизни. Конечно, есть психопаты (или теперь они социопаты?), которые удовольствие получают, но, кажется, они чрезвычайно редки, хотя, наверное, и не так редки, как говорящая кукла осла. А наши заблуждения на этот счет многое говорят о Голливуде и одержимости новостных СМИ подобными преступлениями. Я нисколько не радовался акту убийства. Более того, я был в ужасе, но знал, что это необходимо. До сих пор слышу треск костей. Я пытался сдаться, но Эл Раппапорт не пошел навстречу.