Книга Любовь - Карл Уве Кнаусгорд

— Да. И мне очень жаль. Но так тому и быть. Я не могу признаться в том, чего не делала. Даже если бы хотела. Не могу.

— Хорошо, — сказал я. — Дальше разговор теряет смысл. Я предлагаю взять паузу, а позже вернуться к нему и посмотреть, что мы можем сделать.

— Давай, — сказала она. — Только, знаешь, это ничего не изменит.

— Хорошо.

Перед французской школой мы спустились по лестнице, по Дёбельнсгатан дошли до Юханнесплан и дальше по Мальмшильнадсгатан до улицы Давида Багаре, не сказав ни слова. Я — широким шагом, сутулясь, она — чуть не вприпрыжку позади меня. Все было не то и не так, она моя теща, и нет в мире причин, чтобы я взялся ее исправлять и наказывать, кроме этой. Я переживал ситуацию как недостойную. Тем более недостойную, что Ингрид не призналась.

Я отпер калитку и распахнул перед ней. Она улыбнулась и вошла во двор.

Откуда в ней такое спокойствие и уверенность?

Неужели все-таки Линда?

Да нет, конечно.

Может, я ошибся? Не так поставил метки?

Не может такого быть.

Тогда что?

Во дворе курила та же парикмахерша в белом. Я поздоровался, она мне улыбнулась. Ингрид остановилась перед дверью в подъезд, я отпер ее.

— Тогда я сейчас побегу, — сказала она, пока мы поднимались по лестнице, — а поговорим потом, как ты предложил. Возможно, ты тем временем выяснишь, что произошло.

Уходя, она взяла свою сумку и два пакета, улыбнулась своей обычной улыбкой и распрощалась, но меня не поцеловала.

Линда вышла в коридор после того, как Ингрид ушла.

— Как поговорили? Что она сказала?

— Сказала, что ни разу не выпивала, оставаясь с Ваньей. И сегодня ничего такого не было. И она понятия не имеет, почему спиртное исчезло.

— Если она алкоголичка, то все отрицать — обязательная часть сценария.

— Возможно. Но нам-то, блин, что делать? Она говорит: нет, я ни при чем. Я говорю, нет, при чем, а она мне на это — нет, ничего подобного. Доказать я не могу, у нас тут нет камер слежения.

— Мы с тобой знаем, и этого достаточно. Если ей хочется поиграть в эту игру, пусть потом не удивляется последствиям.

— Например, каким?

— Ну-у, мы не будем оставлять ее с Ваньей одну.

— Вот ведь хрень гребаная, ну что за дерьмище такое?! Почему я вынужден вызывать свою тещу на разговор, тыкать ее носом, доказывать ей, что она пьет? Какого черта!

— Хорошо, что ты с ней поговорил. Она наверняка признается в конце концов.

— Не думаю.

Как же быстро жизнь пускает новые корни. Только что место было тебе чужим, а вот ты уже им проникся. Три года тому назад я жил в Бергене и ничего не знал о Стокгольме, не знал в нем ни одного человека. Потом я приехал в Стокгольм, незнакомый, населенный чужими, и постепенно, день за днем, но совершенно незаметно моя жизнь стала сплетаться с их жизнями, и теперь ее не отделить. Если б я поехал в Лондон, что легко мог бы сделать, то произошло бы то же самое, только речь бы шла уже о других людях. Но сложилось так, случайно и судьбоносно.

Ингрид позвонила Линде на следующий день и во всем призналась. Сказала, что с ее точки зрения все не настолько серьезно, но раз мы считаем иначе, она предпримет необходимые меры, чтобы ни для кого тут не было никаких проблем. Она уже записалась к наркологу и решила уделять больше времени себе и своим проблемам, поскольку видела, что тут не все в порядке, что она сама к себе слишком требовательна.

Линду разговор расстроил; мама, сказала она, была настроена так оптимистично и по-боевому, что к ней не подступиться, она как будто утратила связь с реальностью и переместилась в легкое и беззаботное будущее.

— Мне не удается поговорить с ней, достучаться до нее. Не получается полноценного контакта. Какие-то общие слова, банальности и восторги про все подряд. Ты, например, получил множество похвал за то, как провел разговор. И я выше всяких похвал, и в целом все лучезарно. Это на другой день после того, как мы высказали наши претензии. Я серьезно беспокоюсь о ней, Карл Уве. Такое впечатление, что она страдает, но не отдает себе в этом отчета, если ты меня понимаешь. Она все вытесняет из сознания. Но она заслужила хорошую старость. Ей совершенно не обязательно страдать и мучиться и пить, чтобы заглушить страдания. Но что я могу сделать? Она не хочет помощи. Не хочет хотя бы признать, что в ее жизни не все гладко, есть проблемы.

— Ты ее дочь, — сказал я. — Понятно, что она не хочет помощи от тебя. И не хочет признавать, что не все идеально. Вся ее жизнь заточена на помощь другим. Тебе, твоему брату, вашему отцу, соседям. Если вы возьметесь помогать ей, вся простроенная система рухнет.

— Ты наверняка прав. Но мне хотелось бы иметь с ней контакт, понимаешь?

— Само собой.

Через пять дней я получил по имейлу интервью для «Афтенпостен». И очень расстроился. Оно никуда не годилось. Винить я мог только самого себя. Тем не менее я написал длинное письмо журналисту, пытаясь растолковать свою точку зрения так, чтобы она точнее отражала то серьезное, к чему я пришел в своих мыслях; разумеется, это только ухудшило ситуацию. Журналист тут же перезвонил и предложил выложить на их сайте мое письмо как дополнение к интервью, на что я ответил отказом, не в том дело. Мне оставалось одно: не покупать в этот день газету и стараться не думать о том, каким идиотом меня выставили. Дурак и дурак, проехали. Но такие портретные интервью оформляются фотографиями героя, и, поскольку у меня под рукой ничего такого не было, я попросил маму прислать. Когда срок прошел, журналист снова спросил, а фотографий все не было, я позвонил Ингве, он отсканировал что-то из своих и прислал мне, а мамины пришли по обычной почте неделю спустя, заботливо наклеенные на толстую бумагу и с детальными подписями, сделанными ее рукой. Я отчетливо понял, как же она гордится, и впал в полное отчаяние, оно поднялось во мне стеной. Больше всего мне хотелось удрать от всех в лес, к чертям собачьим, построить шалаш и сидеть, уставившись в костер. Люди, кому они нужны, люди?

«Юный сёрланнец с желтыми от никотина пальцами и не идеальным цветом зубов», написал он обо мне; как гвоздь в душу забил.

Я получил по заслугам, конечно. Не я ли выпустил много лет назад интервью с Яном Кьярстадом под заголовком «Человек с безвольным подбородком». Совершенно не понимая, как это обидно…

Ха-ха-ха!

Нет, к чертовой матери, не буду об этом думать. Впредь откажусь от всех интервью, досижу с Ваньей до апреля, а там снова начну работать. Много, методично, выискивая то, что даст радость, силу, свет. Буду пестовать то, чем богат, об остальном забуду.

В эту минуту в спальне проснулась Ванья. Я взял ее из кроватки, прижал к себе и походил с ней несколько минут, чтобы она перестала плакать и приготовилась поесть. Разогрел картошку с горошком в микроволновке, добавил сливочного масла, поискал в холодильнике мяса или рыбы, нашел миску с двумя рыбными палочками, согрел их тоже и поставил все перед ней. Она была голодная, и поскольку я мог видеть ее из гостиной, то пошел и сел там за компьютер, проверил почту, ответил на пару писем, все время прислушиваясь, не начались ли на кухне протесты.