Книга Время банкетов - Венсан Робер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Судя по всему, правительство без особых колебаний приняло в середине января решение запретить банкет, который национальные гвардейцы двенадцатого округа готовили уже несколько недель и для которого заручились поддержкой своего депутата. Между тем, как показали последующие события, то была грубейшая политическая ошибка: отныне любой компромисс между властью, с одной стороны, и реформистской оппозицией и парижской национальной гвардией, с другой, становился невозможен. Открывался путь к силовому противостоянию, которое сулило властям далеко не так много выгод, как они полагали; даже если бы это противостояние не привело к падению режима, чего можно было избежать, не произойди случайно или почти случайно стрельба на бульваре Капуцинок, оно непременно окончилось бы отставкой правительства Гизо и осуществлением политической реформы, к которой призывали Барро и его друзья и которую поддерживали самые проницательные из консерваторов.
Мы знаем, когда примерно было принято роковое решение запретить банкет: его организаторам, которые предупредили о своих намерениях еще в конце декабря, префект полиции Габриэль Делессер сообщил свой вердикт 14 января. Поэтому весьма вероятно, что правительство и министр внутренних дел сделали свой выбор несколькими днями раньше, быть может, после речи маркиза де Буасси, который вместе с Альтоном-Ше принадлежал к числу крайне левых пэров и который 10 января бросил правительству вызов; он усомнился в популярности правительства и в том, что оно дерзнуло бы устроить смотр национальной гвардии. Решение о запрете поставило два разных вопроса: главный, естественно, состоял в том, имеет ли вообще правительство право запрещать какой бы то ни было банкет; этот вопрос широко обсуждался в последующие пять недель. Но имелся и другой вопрос, поднимавшийся более редко: а могло ли правительство поступить иначе и не запрещать банкет двенадцатого округа административным путем?
Как заметил Ламартин в ходе парламентского обсуждения, такая возможность у правительства была. Оно могло взять пример с британцев и не предпринимать вовсе ничего: банкет состоялся бы в присутствии депутатов-реформистов, с участием многочисленных национальных гвардейцев в мундирах, возможно, ему бы даже предшествовала гигантская демонстрация на улицах столицы. В последующие недели состоялись бы другие реформистские банкеты, и тогда… В Лондоне происходили манифестации и более серьезные, но ничем дурным это не кончилось. Если же правительство решилось проявить твердость и более не терпеть выступлений такого рода, ему следовало внятно объявить о своем намерении и предложить соответствующий проект закона: парламент обсудил бы его, при необходимости внес поправки, и, если бы закон был принят большинством и утвержден, новые правила сделались бы обязательными для всех, кто желает оставаться в рамках законности, во всяком случае для всех ответственных политиков, принадлежащих к династической или радикальной оппозиции. Вместо этого правительство избрало путь произвола или по крайней мере путь, который показался таковым всем оппозиционерам, само же правительство сочло его путем наименьшего сопротивления. Гораздо разумнее было бы позволить реформистским манифестациям беспрепятственно пройти в столице, но это пробуждало грозные воспоминания о революционных днях, об этих, по выражению Мишле, «моральных восстаниях», которые не замедлили превратиться в восстания вполне материальные. Не думаю, чтобы Луи-Филипп или Гизо могли хладнокровно отнестись к подобной перспективе. Другое решение — поставить на обсуждение закон о публичных собраниях — было чревато для правительства и другими трудностями: во-первых, такое обсуждение могло начаться лишь после окончания предыдущей дискуссии — об адресе депутатов в ответ на тронную речь короля, то есть лишь во второй половине февраля, а что делать до этого? Во-вторых, обсуждение такого закона рисковало обнажить все более и более углублявшиеся противоречия между чистыми консерваторами, сторонниками статус-кво, и теми, кто считал необходимым немного ослабить пресс и всерьез подумать о парламентской реформе — впрочем, весьма ограниченной — и снижении избирательного ценза. В этом случае большинство палаты не удержалось бы на своих местах, а возможно, и правительство тоже. Поэтому, полагали представители власти, предпочтительнее проявить твердость и запретить банкет: если после запрещения вспыхнет бунт, долго он не продлится, а оппозицию дискредитирует и сплотит консервативное большинство вокруг правительства, стоящего на страже общества и общественного порядка.
Имело ли правительство юридические основания запретить банкет двенадцатого округа? Именно это стало предметом парламентских дебатов в начале февраля; министр внутренних дел Дюшатель и министр юстиции Эбер безапелляционно утверждали, что да, причем Эбер дошел даже до того, что объявил законными только права, перечисленные в Хартии, между тем в ней свобода собраний не упоминалась. На это оппозиция возражала, что право дышать там тоже не упомянуто, а Одилон Барро, выйдя из терпения, воскликнул, что так не рассуждали даже Полиньяк и Перонне. Я полагаю, однако, что решать этот вопрос в юридических рамках, как желали и династическая оппозиция, и правительство, было в конечном счете неверно. Вопрос носил не юридический, а скорее политический характер: если подходить с абстрактной правовой точки зрения, позиция правительства была вполне обоснованной. Но в той конкретной ситуации, в какой находился Париж в феврале 1848 года, она таковой не была. Более того, в глазах большей части парижан, рабочих или национальных гвардейцев, она не могла не выглядеть покушением (в глазах первых — очередным покушением) на фундаментальную свободу: в конце концов, именно это и предсказал двумя месяцами раньше, на банкете в Сен-Дени, республиканец Рекюр, врач из Сент-Антуанского предместья.
Отчего же юридическая аргументация правительства сделалась политически неверной? Для начала напомним, что право собраний было окружено некой юридической неопределенностью в гораздо большей степени, чем прочие формы участия граждан в политической жизни. Все выборы: национальные, департаментские, муниципальные и даже выборы офицеров национальной гвардии — были регламентированы законом. Закон также формально признавал свободу выражения граждан, в частности на страницах газет; свобода эта была ограничена сентябрьскими законами 1835 года, которые запрещали публично агитировать за изменение государственного строя, но все-таки она существовала, а спорные случаи подлежали судебному разбирательству. Свободу ассоциаций скрепя сердце признавал Уголовный кодекс, хотя с апреля 1834 года ее ограничивали чрезвычайно узкие рамки; даже чисто благотворительные ассоциации нуждались в одобрении правительства, если число их участников превышало два десятка человек. Наконец, согласно закону 1831 года о скоплениях народа, выражение своих мнений в публичном пространстве допускалось лишь до тех пор, пока власти не потребуют его прекращения; после этого участники манифестации были обязаны разойтись незамедлительно. Во всех этих случаях юридическое положение дел представлялось абсолютно ясным: некоторые из упомянутых прав были зафиксированы в Хартии, а для неупомянутых существовали специальные уточнения, выработанные конституционным путем. Французы могли желать отмены сентябрьских законов или статьи 291 Уголовного кодекса, но никто не оспаривал их законности.
