Книга Мелькнул чулок - Элизабет Гейдж

Но терзающая боль в шее не утихнет. Проклятые репортеры пронюхали, конечно, что непрерывные муки вынудили Энни принимать наркотики, замедляющие выздоровление и почти не снимающие боли. Уклончивые объяснения Блейра были встречены ехидными полуулыбочками.

Они, конечно, знали, насколько плохи дела. Но только Лен Блейр понимал: медицина здесь бессильна. Теперь Энни была предоставлена себе. Боль была ее, и только ее проблемой.

Глава XV

Тони Петранера стоял в вестсайдской квартире, тупо оглядывая светлые стены с дешевыми итальянскими пейзажами. В правой руке он держал стакан чистого скотча, заполненный на три пальца. Тряхнув стакан, Тони прикончил спиртное одним глотком и, подойдя к бару, снова взял бутылку. Он не мог заставить себя сесть. Стоять, ходить, двигаться… Тони ощущал себя хищным зверем, загнанным в клетку, беспомощным.

Кристин пропала.

Тони прикончил вторую бутылку и крепко засомневался перед тем, как взяться за третью; ему понадобятся ясные мозги, и очень скоро.

За окном лежал город с десятью миллионами жителей; за реками, омывающими этот остров, – страна с населением свыше двухсот миллионов. Десятки больших городов, сотни мест, где можно скрыться, миллион фамилий, которые легко принять.

Кристин исчезла.

Где найти ее?

Тони неустанно размышлял над этим. Его влияние в мафиозных семействах Восточного побережья было невелико. Несколько небольших одолжений, сделанных и возвращенных. На Среднем Западе он вообще никого не знал.

Сутенер, не способный удержать девушку, считался рогоносцем. Попробуй Тони обратиться за помощью по такому поводу – он станет всеобщим посмешищем.

Что делать? Ее необходимо поймать, вернуть и жестоко наказать. Закон и традиции этого требовали. Если ей удастся унизить Тони, его профессиональная репутация будет уничтожена. Другую бы девушку изуродовали или просто убили за такое преступление. В случае с Кристин, естественно, такие чрезвычайные меры нельзя применять из практических соображений.

Тони выругался. Исчезнув из поля зрения, Кристин вынудила его обороняться, сделала рабом страсти, словно заставила подчиниться ее высокомерному приказу. Он мог только подчиняться. Приказывать Тони не мог.

Разве Джо Манчини четыре года назад не предупреждал его о такой развязке?

«Она слишком независима. Не желаю иметь с ней ничего общего. Я умываю руки. Но, если сможешь с ней справиться, девчонка принесет миллионы».

Тони не захотел слушать предостережений старика. Он был жаден и хотел заполучить Кристин. И вот теперь расплачивался за алчность. Это несправедливо! Лишив его своим побегом средств к существованию, Кристин совершила непростительную, чудовищную несправедливость. Те сотни тысяч долларов, которые она могла заработать каждый год, большей частью принадлежали ему. Кристин украла деньги Тони.

Значит, необходимо отыскать ее. Мысль эта несколько утешила Тони – все равно альтернативы не было.

Тони налил третий стакан. Сделав большой глоток, чтобы избавиться от колющего озноба, он осмелился взглянуть на себя в зеркало. Увиденное потрясло его.

На него смотрело лицо убитого горем, раздавленного, брошенного любовника. Тони в ужасе отвернулся.

Одно дело испытывать неприязнь, раздражение, даже унижение, когда размышляешь над способами вернуть сбежавшую девку.

И совсем другое – представлять эту квартиру без тихого шелеста ее юбок, волнующего аромата, легких шагов. Вспоминать обо всех этих гостиничных номерах, ожидающих их в будущем, волнующих совместных поездках, о тысячах граней и личин этой ослепительной красоты.

И неожиданное зрелище ее обнаженного тела, ласка нежной кожи, губ, тепло плоти, вбирающей его в себя, завладевающей им, покоряющей его…

Неужели этого всего никогда больше не будет?

Своим незрелым, неразвитым умом Тони был не в силах осознать, что оказался в ситуации, считающейся совершенно невероятной для мужчин его среды и происхождения… да и вообще для любого мужчины. Он переживал муки и отчаяние брошенного любовника.

Таинственное создание, которому бы Тони с радостью отдал сердце и душу, покинуло его.

Тони метнулся было к бару, но остановился. В голове и в сердце не осталось ни мыслей, ни эмоции – ничего, кроме безбрежного отчаяния, бесконечной боли.

Кристин оставила его.

Наконец Тони вернулся к зеркалу. Из серебристого стекла на него глядело измученное, осунувшееся лицо.

Да, он познал стыд и беспомощность мужчины, брошенного женщиной.

Но теперь, медленно, откуда-то из темных глубин сердца, явилось чувство, зажегшее огнем глаза, воспламенившее кровь в жилах почти до точки кипения.

Этим чувством была ярость.

Глава XVI

Однажды утром Энни проснулась и взглянула из окна на холмы. Она знала – пора принимать пилюли. Чаще всего она брала их из стоявшего у постели пузырька, поспешно глотала и, облегченно вздохнув, запивала ледяной водой из графина.

Но сегодня она разглядывала летний пейзаж. Чапарраль высох. Стояла засушливая погода, когда пожарные каждый день молились, чтобы не случилось одного из тех горных пожаров, которые продолжаются неделями, уничтожая все вокруг. Опасное время, но воздух напоен острыми ароматами сухих трав, а земля будто ожидает чего-то.

Энни вновь взглянула на маленькую бутылочку с пилюлями, зная: стоит только принять одну – и прозрачная пленка, возникшая в мозгу, закроет от нее свежее солнечное утро, окружающий мир и людей, ватное облако окутает мягким покрывалом, чтобы Энни могла найти убежище в депрессии и унынии, и ни боль, ни отчаяние не смогли бы затронуть ее душу.

Значит, вот так ей придется существовать… До конца своих дней считаться инвалидом, жить в тени того ужаса, который она сотворила над собой.

Бутылочка с таблетками была в руке у Энни. В этом пузырьке как в капле воды отражались триста дней бесплодной борьбы – шаг вперед, два шага назад. И так все время со дня аварии.

Лекарство напоминало также о безрадостном прогрессе – переходе от морфия к демеролу, перкодану и другим болеутоляющим средствам после операции на позвоночнике, операции абсолютно напрасной; и, хотя никто не осмеливался сказать об этом вслух, Энни и доктора понимали это.

Но больше всего эти пилюли символизировали ее страх перед собственной судьбой, ее неизлечимую боль при мысли о том, кем она была и что с собой сделала.

Да, таблетки были ее наказанием, и безрадостная ирреальность, которую они приносили, стала добровольной тюрьмой для Энни, из стен которой – она знала – спасения не было.

Энни вытряхнула пилюли на ладонь.

Для суматошного, занятого своими делами мира, случившееся с Энни и само ее бытие остались давно прошедшим воспоминанием.