Книга Шаляпин - Виталий Дмитриевский

Рахманинов, разумеется, не был единственным объектом разнузданной агитационно-пропагандистской кампании. «Литературная газета», например, информируя читателей о присуждении И. А. Бунину Нобелевской премии, раздраженная изъятием из списка номинантов М. Горького, называла нового лауреата «матерым волком контрреволюции».

Надо отдать должное гражданскому мужеству тех, кто в Москве помнил о Рахманинове, ценил его творчество, исполнял его музыку, несмотря на грозные политические окрики и обвинения. Произведения Рахманинова прозвучали в концертах оркестра Большого театра под управлением Н. С. Голованова 11, 12 и 28 декабря 1932 года.

В середине 1930-х годов снова распространяются слухи о возвращении в СССР Рахманинова и Шаляпина. Трудно сказать, что послужило конкретным поводом для подобных предположений. Книга «Маска и душа» Шаляпина, в которой Сталину давалась уничижительная оценка («не то что злодей — такой он родился»), вряд ли обещала певцу снисхождение советского режима. Публично высказанное в прессе возмущение Рахманинова ужасами каторжного труда также никак не способствовало установлению дружественных отношений с Советами. Сталин в эту пору решил укрепить свой престиж в мировом общественном мнении, расположив к себе творческую интеллигенцию, пользующуюся на Западе безусловным нравственным авторитетом. Помпезные путешествия по стране М. Горького, возвращение А. И. Куприна, А. Н. Толстого, С. С. Прокофьева, сопровождающиеся многолюдными ликованиями визиты Рабиндраната Тагора, Анри Барбюса, Ромена Роллана, Бернарда Шоу, Лиона Фейхтвангера, Андре Жида осуществлялись в русле именно таких пропагандистских задач. Как и миссия Немировича-Данченко в Европе: уговорить блудных братьев по искусству вернуться. «Трижды меня звали в Россию, сулили всяческие блага, — признавался Рахманинов. — Не могу! Тяжело там дышать… А запрет на мои вещи „они“ все-таки сняли — и за это спасибо».

Но «они» — это не Россия, не родина. «Они» — это исполнители режимных идеологических директив. Одно из последних писем Шаляпина тоже полно горечи и презрения: «Это не я их не понял, а они меня не поняли. Это они мне устраивали в течение пяти лет унизительную жизнь, от которой нужно было бежать».

Между тем концертная деятельность Рахманинова, как и Шаляпина, развивалась весьма успешно. В письме своему другу В. Р. Вильшау Сергей Васильевич делится своими настроениями: «Странно жизнь сотворена. Теперь, когда стар стал, устал, болею, перемогаюсь, от концертов отбою нету… Читаю сейчас книгу Ильфа и Петрова „Одноэтажная Америка“. Прочти непременно, если хочешь познакомиться и узнать Америку. Много там интересного. Есть несколько смешных строчек и про меня. Это единственное место, где я нашел неправду!»

Найдем это место и мы.

«Рахманинов, как говорил о нем знакомый композитор, перед выходом на эстраду сидит в артистической комнате и рассказывает анекдоты. Но вот раздается звонок. Рахманинов поднимается с места и, напустив на лицо великую грусть российского изгнанника, идет на эстраду.

Высокий, согбенный и худой, с длинным печальным лицом, подстриженный бобриком, раздвинув фалды старомодного сюртука, поправил огромной кистью манжету и повернулся к публике. Его взгляд говорил: „Да, я несчастный изгнанник и принужден играть перед вами за ваши презренные доллары. И за все свое унижение я прошу немного — тишины“. Он играл. Была такая тишина, будто вся тысяча слушателей на галерее полегла мертвой, отравленная новым, до сих пор неизвестным музыкальным газом. Рахманинов кончил. Мы ожидали взрыва, но в партере раздались лишь нормальные аплодисменты. Мы не верили своим ушам. Чувствовалось холодное равнодушие, как будто публика пришла не слушать замечательную музыку в замечательном исполнении, а выполнить какой-то скучный, но необходимый долг. Только с галерки раздалось несколько воплей энтузиастов».

И. А. Ильф и Е. П. Петров благоразумно не относили себя к числу неразумных энтузиастов и поклонников Рахманинова. Авторы популярных фельетонов, нашумевших романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в 1935 году были командированы в США в ранге корреспондентов «Правды», мандат которой обязывал добросовестно отработать порученный им социальный заказ. «Одноэтажную Америку» и в СССР, и на Западе читали с интересом — тонкая наблюдательность, блистательный юмор, ирония, точные бытовые зарисовки… И все же ангажированность, неизбежная для советских журналистов, давала о себе знать. «Скучающие богачи пресытились Шаляпиным, Хейфицем, Горовицем, Рахманиновым, Стравинским, Тоти Даль Монте», — свидетельствовали авторы с достоверностью очевидцев. Ну а о «простом народе» и говорить нечего.

Выходящая в Париже русская газета «Последние новости» 19 марта 1932 года опубликовала заметки Б. Шлецера о концерте в зале «Плейель»: «Слушая Рахманинова, невольно вспоминал Шаляпина и сравнивал этих двух артистов: есть между ними нечто общее. У того и другого огромное психологическое напряжение, богатство душевного содержания соединяются с мудрым равновесием, с пластическим совершенством: все внутреннее, эмоциональное оказывалось в конце насквозь оформленным… У Рахманинова, так же как и у Шаляпина, нет ничего скорого, недоделанного; оба они „нутряные“ художники, конечно, но нутро здесь, стихия, оказываются до конца преображенными…»

Знакомство западного мира с русским искусством в 1920–1930-е годы приобрело совершенно особый смысл — не только художественный, культурный, но и идеологический, политический, наконец. Артист, музыкант, художник, писатель, насильственно вытесненный из России, выступал не только носителем образов, чувств, внутреннего мира «загадочной русской души», он оказывался еще и представителем страны, пережившей трагедию революции и социального слома. Эти обстоятельства обостряли интерес, которым были окружены выступления Шаляпина, Рахманинова, Павловой, Фокина, Вертинского, артистов Художественного и Камерного театров, балета С. П. Дягилева, оперных трупп М. М. Фивейского и А. А. Церетели. На вопросы журналистов о том, какое влияние окажут происшедшие в России события на будущее русского искусства, Рахманинов отвечал: «В настоящее время неспокойная обстановка тормозит всю творческую работу. России потребуется некоторое время для того, чтобы оправиться от разрухи, явившейся результатом мировой войны. Но я глубоко убежден, однако, что музыкальное будущее России безгранично».

В начале сентября 1931 года Шаляпин гостит в Клерфонтене у С. В. Рахманинова, а русская артистическая диаспора в парижском зале Гаво отмечает сорокалетие творчества певца А. М. Давыдова, давнего любимца российской публики. «Председательство» поручили Шаляпину, его поддерживают Н. Ф. Балиев, Е. А. Рощина-Инсарова, А. Н. Вертинский. В октябре в том же зале — вечер литератора Дон Аминадо, в феврале 1932 года празднуется пятидесятилетие деятельности К. А. Коровина. Художника приветствуют Медея Фигнер, Александр Глазунов, Надежда Плевицкая, Серж Лифарь, Ольга Спесивцева, Александр Вертинский. Федор Иванович Шаляпин в тот день пел в Ла Скала «Бориса Годунова», сожалел, что встретиться с соотечественниками не привелось.

В марте 1935 года Шаляпин вместе с Рахманиновым, Фокиным, мхатовцами аплодировал А. Н. Вертинскому в нью-йоркском Таун-холле, а спустя год — в Харбине. Федор Иванович ценил редкостную стилистическую законченность его «ариеток», изысканный эстетизм, за внешним изяществом которого пронзительно и трепетно звучала трагическая правда живого чувства. После концерта Вертинский навестил Шаляпина в гостиничном номере. Федор Иванович хрипло кашлял, кутался в шарф. «Всем своим обликом и позой он был похож на умирающего льва, — вспоминал Вертинский. — Острая жалость к нему и боль пронзили мое сердце. Точно чувствуя, что я больше никогда его не увижу, я опустился около его кресла на колени и поцеловал ему руку»…