Книга Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

…Митька Степанов пришел не один, а с ученым из Берлина, доктором Паулем Велером.

– Знакомься, Славик, он – твой коллега, историк криминалистики, занимается нацистами, теми, кто смог скрыться от суда, так что валяй, обменивайся опытом.

Велер и Костенко отошли к окну, выпили, Пауль хотел чокнуться.

– Нельзя, – сказал Костенко, – у нас, когда поминают друга, не чокаются, обычай такой…

– Хорошо, что вы мне сказали, я думал подойти к маме…

– Она бы чокнулась, – вздохнул Костенко. – Гостю из-за рубежа все простят, особенно в кавказском доме.

Когда Степанов подошел, наконец, к Григору, – Костенко сразу же заметил это, – тот спросил:

– Как звезда появляешься – последним? Быть знаменитым – некрасиво, не это поднимает ввысь…

– Мы с другом ехали с дачи, Гриша, не сердись, не кори Пастернаком.

Григор напружинился, поднял кулаки к плечам; Костенко понял: тот будет читать стихи, не ошибся.

Он помолчал, потом повернулся к Степанову и закончил стихи вопросом:

– А, Митя?

Костенко подумал, что на месте Митьки он бы обиделся; тот и обиделся, потому что долго не отвечал Григору. Потом обернулся к маме Левона и тете Марго:

– Левон как-то приехал ко мне на дачу. Мы с ним здорово гудели, потом, помню, Эдик Шим пришел, Жора Семенов приехал, Григор… Давно это было, так давно, что кажется, никогда и не было. А утром меня разбудил звонок, часов шесть было… Звонил Кармен. «Слушай, – сказал он, – ты читал роман Сименона “Тюрьма”?» Я не читал. Тогда Кармен сказал, чтобы я сейчас же пришел к нему, взял «Иностранную литературу» и прочитал, отложив все дела. Я прочитал, – слово Кармена было для меня законом, – позвонил ему и сказал, что это замечательная повесть, а он тогда усмехнулся: «Знаешь, оказывается, Хемингуэй, перед тем как уйти, вымазал руки ружейным маслом, чтобы никто из прокурорских не мучил Мэри вопросами; несчастный случай, и все тут». Я написал коротенькую рецензию на эту повесть Сименона. Левон тогда сказал: «Можно печатать». А Левон был требовательным человеком и хорошим другом, он бы никогда не сказал неправды. Я эту рифмованную рецензию нашел случайно, когда мы с Паулем работали на даче…

– Давай, старичок, – сказал Григор, – я с любопытством отношусь к рифмам прозаиков…

Степанов, покашливая от смущения, начал читать:

Нам нет нужды смотреть назад,

Мы слуги времени;

##################Пространство,

Как возраст и как окаянство,

«Прощай, старик», нам говорят…

Все раньше по утрам весной

Мы просыпаемся.

##################Не плачем.

По-прежнему с тобой судачим

О женщинах, о неудачах

И как силен теперь разбой.

Но погоди, хоть чуда нет,

Однако истинность науки

Нам позволяет наши руки

Не мазать маслом.

##################И дуплет,

Которым кончится дорога,

Возможно оттянуть немного,

Хотя бы на семнадцать лет…

Степанов закурил, заметил:

– Я ошибся на два года, Кармен прожил пятнадцать…

Тетя Марго поцеловала Митьку, что-то шепнула ему на ухо, он погладил ее по щеке, погладил жестом пожилого мужчины, который гладит женщину-друга, а не тетю Левона, у которой в маленькой комнатке за кухней они отсыпались после процессов в «Авроре», сейчас этот ресторан называют «Будапешт». «Но для нашего поколения, – думал Костенко, – он всегда будет “Авророй”, как и навсегда в наших сердцах останется единственный в те годы танцзал “Спорт” на Ленинградском проспекте, потом, правда, открыли в гостинице “Москва”, работал до двух ночи, дрались, как петухи, стыдно, полковник, стыдно. А вот только представить себе, – думал Костенко, – что Митьку, или Кёса, или Бонса, или Эрика Абрамова в те далекие, крутые времена взяли бы за мальчишескую нелепую драку и составили бы в “полтиннике” – так называли центральное отделение милиции, нет его, слава богу, теперь – протокол, и передали бы дело в суд, и вкатили бы два года за “хулиганство”. А какое ж то было хулиганство? И не было бы у страны ни писателя, ни прекрасного режиссера, ни дипломата. Как же надо быть аккуратными людям моей профессии, какими же мудрыми хозяевами нашего богатства должны мы быть. Сколько же надо нам выдержки, ведь талант принадлежит всем, а решает его судьбу подчас дежурный лейтенант в отделении милиции; как составит протокол – так и покатится наутро дело…»

– Мне Митя сказал, что вы сейчас заняты каким-то очень интересным делом, – сказал Пауль. – Пока еще рано говорить или?..

Костенко заметил:

– Так у нас раньше в Одессе говорили: «Пойдем или?» Я постоянно недоумеваю, отчего вы, немцы, тоже так часто кончаете фразу словом «одер». На русский это переводится как «или», да? Вы словно бы даете собеседнику лишний шанс на ответ…

– Знаете немецкий?

– Со словарем, – ответил Костенко. – Есть у нас такая хитрая формулировка при заполнении анкеты. Если человек знает два немецких слова: «Берлин» и «унд», он пишет – «читаю со словарем».

Пауль рассмеялся:

– Мы еще до такого вопроса в анкете не додумались…

Костенко закурил, заново оглядел нового знакомца, ответил задумчиво:

– Преступление, которое мы сейчас пытаемся раскрутить, довольно необычно… Между прочим, началось оно, как мне кажется, в сорок пятом, под Бреслау…

– Под Вроцлавом, – поправил его Пауль. – Надо говорить – Вроцлав, это правильно, Владислав.

Костенко спросил:

– Говорите по-польски?

– Говорю. Как определили?

– По тому, как вы меня назвали – «Владислав».

– А как надо?

– По-русски говорят с ударением на последнем слоге, по-польски – на предпоследнем.

Подошел Степанов, взял под руки Костенко и Пауля, повел их к столу:

– Ребята, Леон завещал выпить рюмку, когда соберемся его вспомнить – подчиняйтесь Левушке…

– Я уехал с дежурства, – ответил Костенко.

– Так у тебя ж заместитель есть, – сказал Степанов, – пусть подежурит, молодой, кандидат наук, да еще зовется Ревазом.

– От него как от козла молока. Теоретик.

– Уволь, – предложил Степанов.

– Произвол, – вздохнул Костенко. – Нельзя, Митя. Слава богу, что нельзя. Ладно, пока, друзья! Мне еще и домой надо заехать, я Маню с Иришкой не видел неделю…

– Когда в гости позовешь?

– Когда супостата поймаю.

– А поймаешь? – спросил Степанов.

– Попробуй – не поймай, – ответил Костенко и, не прощаясь, пошел к выходу.

3

Тадава отошел от стола в четыре утра, когда уже было светло и летел над Москвой первый тополиный пух. «Тополиный пух над Семеновской, ты одна идешь, как в пуху плывешь», – вспомнились отчего-то слова из песни Валеры Куплевахского. Майор отложил ручку, долго растирал глаза (аж зеленые круги пошли), потянулся было к телефону, чтобы звонить Костенко, но потом ощутил тишину рассвета, усмехнулся чему-то и начал снова перечитывать написанные им страницы.