Книга Завтра война - Александр Зорич

– Один темперамент и есть, – проворчала Тата. – Шене и пируэты кривые, разве что набок не заваливается. Тело жидкое.

– И ноги кривые, – вставила Тамила. – Помню, «Раймонду» когда репетировали, Владимир Владимирович ее на нас напустил, чтобы она, значит, нас посмотрела. И что? Все три часа я от нее только и слышала: «Не высовывай язык! Не высовывай язык!»

– А что, ты правда высовывала?

– Кого?

– Ну… язык!

– Может, и высовывала. Но нельзя же все время к одному недостатку цепляться! – безапелляционно заявила Тамила. – Короче, репетирует она скучно. И танцует всегда в полноги. Халтурщица!

– Вообще, я с тобой не согласна, – нахмурилась Люка. – Для меня Стояничева – это вершина, идеал. И партнеров она себе всегда выбирает первый класс – Ким, Равич, Зелинский… Завидую, честное слово. Вот хотите знать, какая моя заветная мечта?

В ответ Тамила и Тата скептически скривились, но Люку это не остановило.

– Моя заветная мечта – «Спартака» с Зелинским и Кимом станцевать… Только представьте себе, девчонки, я – изысканная куртизанка Эгина. Я – сама нега, само обольщение… Я – и музыка. Божественный, божественный Хачатурян! – Люка сентиментально закатила глаза.

– Эгина тебе в самый раз. Такая же проститутище, как ты! – вполголоса добавила Тамила и они с Татой снова взорвались хохотом. Впрочем, Люка совершенно не казалась обиженной.

– И вообще, что ты в этом Зелинском находишь? – рассудительно затянула Тата. – Разве что держит хорошо. А вообще, на партнершу ему наплевать. Ему только бы сольный танец, да поскорее… И на репетиции он все время опаздывает!

– Можно подумать, ты не опаздываешь! – Люка злобно прищурилась. – Ты моего Зелинского не трожь!

– Ой-ой-ой! – жеманно заохала Тамила. – Какая любовь! Так чего же медлить? Ступай к нему прямо сейчас, времени у нас много свободного, скажи ему: так и так, высокого мнения о вашем творчестве, и хотя нос у вас сломан коровой Шевелевой, и хотя росточку в вас маловато, а плечи квадратные, вы мне и таким нравитесь. Главное не рост, а талант! Давайте «Даму с собачкой» вместе забабахаем. Вложим туда всю мощь наших нерастраченных чувств! Какие будут образы! Все ахнут! Госпремия в кармане! Ну же?! Чего расселась! Ступай!

– Вот еще! Я лучше к этому раненому летчику пойду, – фыркнула Люка, оборачиваясь в мою сторону. – И то толку больше будет…

Я не сразу понял, что под «раненым летчиком» имеюсь в виду я, Александр Пушкин.

В продолжение их бурного разговора я был погружен в философические раздумья.

Но не о войне, нет. Война мне осточертела.

А том, какие они смешные, эти девчонки. Каждой не больше шестнадцати. А спеси и напора – без меры и краю. О том, как забавно выглядят все их попытки представить себя передо мной бывалыми и циничными закулисными львицами, знающими цену всем примам и даже допотопный термин «пиар». Я догадывался, что весь их цинизм нужен только для того, чтобы скрывать отчаянный детский вопль: «Заметьте меня! Я талантливая, я молодая, я все могу, а чего не могу, тому еще научусь!» Я чувствовал, что за напускной злобой прячется звериный страх остаться безвестной, страх всю жизнь проторчать в кордебалете, так никогда и не выбившись в солистки…

Поэтому я не сразу ответил на вопрос Люки.

– Кстати, а что вы тут делаете? Что-то я вас не помню…

– Я?.. Вы ко мне обращаетесь?

– Ну к вам, конечно. Разве тут есть еще какие-нибудь раненые летчики?

– Только я не раненый. С чего вы взяли?

– У вас какой-то… какой-то потрепанный вид… – объяснила Люка.

– Извините. Я только что из открытого космоса, – попробовал улыбнуться я.

– А вы славный, – заметила Тата.

– Хотите чаю с коньяком? – Тамила протянула мне термос.

В общем, мы подружились. И поскольку временем нас никто не ограничивал, пошли рассказы. В крепких, но пристойных выражениях, я поведал балеринам о бесшабашных атаках «Дюрандалей» и о своем чудесном спасении из зубатой пасти Великого Ничто, не забыв, естественно, выставить себя героем дня. Вкратце описал ход войны: девчонки, как выяснилось, были вообще не в курсе того, что происходило за бортом «Яузы». Высказал уверенность в том, что победа близка, хотя пожертвовать ради победы придется многим… В иные моменты я чувствовал себя прямо-таки Белоконем. Но мне не было стыдно, я знал: настоящая правда этим хрупким хохотушкам просто не нужна.

Уверен, будь мои новые подруги не танцовщицами, а, предположим, певицами театра оперетты, к концу рассказа все три уже были бы влюблены в меня по уши.

Обстановка тому благоприятствовала.

Но в глазах балерин светилась вежливая неприступность, хотя и сдобренная искренней симпатией. Я знал, влюбиться в меня, пусть даже и на час, для них – вещь совершенно немыслимая, ибо балерины могут влюбиться только в таких, как они, – танцовщиков. И это – непреложный закон джунглей, недаром же артисты балета – еще более замкнутое сообщество, чем, к примеру, каста заотаров…

Впрочем, что мне было до их способности влюбиться, когда я не знал, что делать со своей?

В качестве ответного жеста, девчонки, темпераментно перебивая друг друга, рассказали мне о коварном плане чиновников Конкордии склонить Императорский балет к гнусной измене родине.

Оказалось, все то время, что «Яуза» в плену, их мягко, но непреклонно, то есть по методу кнута и пряника, склоняют к согласию поставить одноактный балет «Семь подвигов Исфандияра». Чтобы затем показать всю эту галиматью в Хосрове вместе со «Спящей красавицей» и сделать из этого события сладкую пропагандистскую конфетку. Дескать, вот: артисты Императорского балета теперь танцуют у нас свои и наши балеты. Шевелите, дескать, мозгами, граждане Объединенных Наций, мотайте на ус, кто тут в мире хозяин.

– Ты, Саша, даже не представляешь себе, какая блевота этот «Исфандияр»! – со свойственной себе прямолинейностью заявила Тамила. – Вот хотя бы взять сюжет. Сначала этот их Исфандияр убивает двух рогатых волков, потом двух львов, потом дракона, колдунью, злую птицу, затем вступает в единоборство с ураганом и, переправившись через реку, убивает злодея… м-м…

– Злодея Гургсара, – подсказала Люка.

– Вот-вот. Гургсара. Владимир Владимирович – это наш хореограф – он им сразу сказал: ну что тут ставить? Интриги – нету, драматургия – отсутствует…

– Я бы сказал, что драматургия несколько м-м… однообразна! – с умным видом уточнил я.

– Но даже хрен с ней, с драматургией! – подхватила Тата. – Главное, что будем делать мы, красавицы и умницы? Изображать рогатых львов? А потом волков?

– А чего, из Гусариной нехилая волчица получилась бы, – в кулачок хохотнула Тамила.

– Мы же не чудовища! Мы – олицетворение красоты природы. Наши образы должны обогащать людей духовно, приобщать их к прекрасному, раскрывать перед ними богатейший потенциал музыкального и хореографического искусства, – имитируя штампованный, официозный конферанс, сказала Люка.