Книга Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова - Лев Данилкин

Если вы писатель, все это — замечательный материал для военного детектива о предательствах и хитрости, но если вы — патриотический писатель, то вам следует показать, как ломается эта логика войны и торжествует честь офицера. Об этом «Идущие» — история про то, как федералы выманили сепаратистов Басаева на заминированный выход из Грозного.

Лейтенант федеральной группировки Пушков вместе со своим взводом один за другим штурмует дома в Грозном. Двоих его солдат берут в плен. Первый отказывается принять ислам, над ним глумятся, а он кротко перечит: «Русский солдат — лучший в мире. Он Берлин взял. Ему памятники повсюду стоят, — тихо сказал Звонарь». Тогда ему, как его прототипу Евгению Родионову, отрезают голову ножом. «Лезвие шло ему по горлу, секло дыхание, голос, погружалось в бурлящие илы, в хрупкие позвонки, глаза его повернулись в глазницах, и он увидел ангела…». Второй солдат становится предателем, принимает ислам и записывает на магнитофон обращение — уберите танки, мы тут пленные, штурмуйте голыми руками. Так Пушкова заманивают в Дом искусств, где он и погибает.

Тем временем тележурналист Литкин (в котором хорошо узнаваем прототип — Андрей Бабицкий) общается с чеченцами и с упоением снимает, как боевики отрезают солдату голову, как минируют трупы русских, как уничтожают перед отходом русских рабов на подпольной героиновой фабрике в Грозном. Автор описывает Литкина с нескрываемым омерзением, как одного из главных врагов на этой войне, однако, удивительным образом, Литкин — еще и двойник автора, темный двойник, таким же драматически раздвоенным позже окажется главный герой «Политолога» — Стрижайло.

Отец Пушкова, полковник, отказавшийся в начале романа поспособствовать переводу сына в тыл, теперь готов на все, чтобы отомстить за него. Он предлагает начальству секретную войсковую операцию — спровоцировать Басаева, якобы продать ему за 500 000 долларов информацию о коридоре между минными полями — чтобы заманить убийц сына в ловушку. Чеченцы верят мнимому предателю, но, как Шарапова в «Месте встречи», берут отца убитого солдата с собой.

(В качестве «подмалевка» для «Идущих», похоже, использовались «Рисунки баталиста», где тоже, по крайней мере, речь идет об отце и сыне на войне, которые в экстремальной ситуации получают возможность раскрыться друг перед другом и поговорить по душам.)

Глазами Литкина романист рисует и других чеченцев — Басаева со своей русской любовницей, местного художника и простых ополченцев. «Школьник Ваха из боевого отряда учителя Саликова, один, без сопровождения товарищей, вооруженный гранатометом с остроконечным зарядом, имея в запасе еще две гранаты, торчащие из-за спины, как огромные стрелы, покинул громаду дома и пошел сжигать русский танк». «Первым заговорил Леча, чье бескровное, с выцветшими губами лицо напоминало пыльное зеркало, в которое заглянула смерть».

Роман заканчивается каскадом финалов. Мы присутствуем на приеме у Парусинского-Березовского. Все перед ним стелются — от Доренко до Виктюка. Мы слышим разговоры о еврействе, о будущей Новой Хазарии на русской территории, о планах на нефтепроводы в Чечне и радужных перспективах, связанных с войной. Тут появляется Избранник (Путин), очередной цветок в экзотической оранжерее банкира, который, однако, почему-то не особенно и подчиняется Парусинскому, ведет себя странновато, слишком часто произносит слово «русский». Роман сильно выиграл бы без этой главы, которая, во-первых, повторяет прием «Чеченского блюза», во-вторых, просто прилеплена к роману, как уродливый магнит к холодильнику.

Во втором финале к федералам попадает принадлежащая Литкину (которого, наконец, пристрелил кто-то из русских, по ошибке приняв его за боевика) кассета с картинами подрыва басаевской колонны, там они высматривают своего Пушкова и летят на вертолете вызволять его тело. Это опасно, но операция заканчивается успехом.

Наконец, третий финал — жена и мать погибших Пушковых мечется по Москве. В это время чеченский художник Зия рисует цикл картин о войне и примирении.

«Идущие» — сложно устроенный роман с простой идеей: как бы грязна ни была война, есть на ней и те, кто воюют по-честному, и никто другой, кроме них, этого дела не сделает. Отец и сын Пушковы — носители другой правды войны: «воюем не за нефть. Не за банкиров… Воюем за отдаленную, будущую, постоянно у нас отнимаемую Победу…». Они нарушают договоренности, и в этот момент армия начинает одерживать победы. Рифма к этим событиям обнаруживается в Москве, где Избранник тоже ведет себя непредсказуемо. «Он, — речь идет о банкире Парусинском, — вдруг почувствовал, что механизм, заложенный им в Избранника, выходит из-под контроля».

— Давайте я буду адвокатом дьявола. Вот, допустим, некая территория, черт знает где, где вы никогда не были и которая попала в состав России в результате дипломатических махинаций триста лет назад. Что вам она? Как вы можете обосновать необходимость умирать за эту территорию?

— Ну если у меня есть историческое, не бытовое сознание… Бытовое сознание видит достаточно недалеко: вот мой забор, мой поселок, моя деревня, выпасы, лес, скотина, грибы есть, речка чистая, не очень допекают налоги и так далее. А историческое сознание, оно отождествляет себя с русской историей. Русская история — это история империи, которая постоянно, неуклонно раскрывает свои лепестки, свои крылья, увеличивая свое присутствие в мире. И логика этой империи такова, что случайных кусков у нее не бывает. Это геополитическая империя, которая выстраивалась из необходимости освоения кромки, рубежа. Логика такого рода империи связана с тем, что вновь завоеванные территории или территории, которые присоединялись из интересов безопасности, а не из интересов освоения ресурсов или эксплуатации населения, входили в контакт со следующими лежащими в стороне территориями и снова запускали ту же логику рубежа. Эта геополитическая империя имела тенденцию непрерывного расширения, и в этом ее слабость. А советский проект носил, конечно, глобальный характер, даже мировой. Мировое господство, которое владеет сознанием людей, — это не ослепительная мечта, не ослепительная идея, это жестокая необходимость, целесообразность установить свой контроль сначала над небольшим участком земли, потом сделать безопасной и установить контроль над окрестностью, а потом эту окрестность распространить на все остальные континенты. Это то, чем сейчас занимается Америка, например. Глобализм — это создание огромной мировой империи. Вот так я полагаю… Адвокат дьявола, ну-ну. За это ответишь.

Еще раз Проханов прилетел в Чечню в тот момент, когда Трошев уже ушел из группировки и был командующим округа. Непосредственно командовал войсками Молтенской, «такой молодой генерал, эффектный». Проханов попадает на войсковую операцию: разведка засекла в Аргунском ущелье позывной Масхадова и теперь ловит его там. «Воздухом десант высадился на сопке, пошли „Альфа“, спецназ, СОБР. Обрабатывали. Сначала вертолеты ударили. Пошли „грачи“, штурмовики. Потом артиллерия. Молтенской взял меня с собой на вертолет, мы полетели над горами, где шли бои. Горы, лес, сели на каком-то перевале, на хребте. Справа сверкает ледник, слева все начинает сочиться, грязь ужасная. И стоит куб штабной, антенны, обеспечение связи. Идет боевая операция, и командир, генерал-майор, ведет управление этим боем, наводит на эту цель спецназ, сухопутные войска… мы приходим в самый центр, где начинается вся эта каша. И Молтенской говорит офицеру: „Вот я привез к тебе гостя, Проханова“. — „Проханов?! Так у меня газета „Завтра“!“. Мы обнимались с ним… Я не забуду эту встречу. И мне было так хорошо, что не впустую, не втуне, что моя репутация, и моя книга, и моя газета тоже сражаются там». Еще он мог бы припомнить венгерский эпизод тридцатилетней давности, когда гарнизонный майор примчался к его коллеге Проскурину только для того, чтобы писатель подмахнул ему свой роман. История определенно повторялась — на новом витке.