Книга Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

— Как-то мы просадили там пенге десять или пятнадцать. А руки наши встретились на коленке Мицике! Ну и смеялись же мы все втроем. А что еще нам оставалось?

Дядя Плюх говорил своей милой сестрице:

— Запомни, семейство аристократов скорее потерпит, чтобы отпрыск их взял в жены продажную девку, чем девицу из захудалого рода. Семья у них щедрая, да щедрость свою они обращают лишь друг на друга. И что бы они ни говорили, тебя всегда будут презирать. И в первую очередь — твой будущий свекор. Помни, всяка сосна своему бору шумит, — говорил он.

Дядя Плюх был не то чтобы строг, а скорее педантичен, у него были свои принципы, которых он придерживался неукоснительно. Свои принципы — причем самые что ни на есть принципиальные — имелись у дяди Плюха и в области педагогики, и матушке от него часто доставалось за наше в корне ошибочное воспитание. Самое странное, что она не восставала против его желания как-то поправить дело, не высмеивала его, не гнала прочь, а давала — пусть минимальный — простор для его деятельности.

В качестве первого шага дядя Плюх завел в доме так называемый Черный Гроссбух — черного цвета тетрадку, куда заносились все наши упущения и провинности, а также разнообразные проявления нерадивости, и в той же строке — наказания (запреты и отработки), а также отметка об исполнении наказания.

Этот новый, неведомый нам армейский порядок мы переносили с каменными физиономиями и без малейшего признака возмущения. Мать просто диву давалась, не узнавая своих детей: к такой помощи с нашей стороны она как-то не привыкла.

Хотя мы всегда помогали ей, регулярно ходили в магазин за покупками со списком того, что купить и — в скобках — чем заменить, если нужного нет, мы знали все наизусть, бояться за нас было нечего: десять булочек, два кило хлеба, двести граммов «паризера» (она никогда не писала — вареной, что то же самое). Салями, наоборот, мама всегда записывала как «Пик» (но в магазине мы все же спрашивали салями). Правда, этот деликатес покупали мы редко и всегда не нарезанным, а кусочком, потому что салями резала мама. К этому делу не допускался даже отец, потому что все, кроме Мамочки, резали (бы) слишком толсто. Как-то раз я втихую, по-воровски смолотил кусман толщиной в палец, словно это был ломоть хлеба или домашней колбасы, но вкус салями оказался совсем другим; нечистая совесть и колдовские чары греха, как видно, воздействуют на вкусовые рецепторы. Таких тоненьких кружочков салями, как у Мамочки, я никогда не видал. Чудо, а не кружочки, через них даже солнце просвечивало. Мы знали, сколько кружков полагалось класть на ломоть хлеба. У дяди Плюха, наверное, был бы установлен даже процент: какую часть поверхности хлеба должна покрывать колбаса, и он заставлял бы нас этот процент вычислять. Позднее, уже в гимназии, я ходил к нему совершенствоваться в высшем, как он выражался, матезисе. Склад ума у него был скорее инженерный, а не математический, но в его голове царил редкостный порядок, что оказывало на меня благотворное влияние. Он спокойно — в отличие от меня, в таких случаях изумлявшегося, — относился даже к тому, что некоторые задачи мы не могли с ним решить.

Что касается салями, то (к сожалению) количество полагающихся кружочков известно было и без математических вычислений. Во-первых, кружочки не должны соприкасаться или перекрывать друг друга. А во-вторых, нельзя отрезать куски хлеба, на которых могло поместиться больше трех ломтиков колбасы. Сестренка, которая обожала загадки и вообще любила мыслить и над всякой всячиной ломать голову (если полторы белки съедают полтора ореха за полтора дня, то сколько орехов съедят девять белок за девять дней), предложила определить идеальный размер ломтя хлеба, при котором достигается наилучший коэффициент использования салями, но думать над этим было бессмысленно, потому что идеальный вариант — половинка булочки, разрезанной вдоль, и слегка, чтобы ямочки только закрыть, намазанная сливочным маслом, а сверху — кусочек зеленого перца и целый кружок салями.

Наряду с Черным Гроссбухом одним из выдающихся педагогических изобретений дядюшки Плюха было соревнование «Как правильно вести себя за столом». Дядя Плюх подробнейшим образом расписал правила этикета и систему оценок. Как держать в руках нож и вилку (не за шейку, естественно), рука с ложкой движется к голове, не наоборот, руки всегда на скатерти, а не под столом, локти прижаты к туловищу (для тренировки нас заставляли есть, держа под мышками книги), воду пить только после обеда. Члены жюри в полном составе, родители и автор идеи, со строгими лицами ходили вокруг стола, что-то записывали, строили гримасы, кивали и явно развлекались, не замечая наших мучений. Нам было не по себе, да и победить хотелось, между тем как единственное удовольствие во время еды — от души поесть.

118

Мой дедушка по материнской линии, как не без гордости упоминали и Бодица, и дядя Плюх (мать на эту тему не высказывалась), не был пьяницей, но любил гульнуть. То есть, с одной стороны, был человеком дисциплинированным, а с другой — жизнелюбом. Имел обыкновение плясать на столе в дьёрском ресторане «Белый Корабль» под музыку Дэшке Няри и его цыганского оркестра. Но и после такой гульбы он вставал на рассвете, обедал ровно в половине первого, затем занимался почтой, читал газеты, полчаса спал. Каждый вечер собирал для отдачи распоряжений арендаторов ферм, управляющих с их заместителями. Сам он, как старший управляющий, распоряжался двадцатью семью тысячами хольдов леса и таким же количеством прочих угодий, ибо столько было у другого моего дедушки. Ответственная работа. Переговорить с химиком из Мадяровара о качестве искусственных удобрений. Проверить надои на ферме Форна, обсудить условия нового контракта с арендатором Виттманом. Он играл в карты, в тарокк, но не на крупные ставки. Дети виделись с родителями редко, из интерната их отпускали только один раз в месяц. Он никогда и пальцем не трогал детей; в отличие от бабушки, которая могла и пощечину залепить.

Эту бабушкину строгость мы уже не застали — лишь старческую печаль в испуганных, глубоко-глубоко посаженных, светло-карих глазах. К старости она стала уродлива, лицо была вырезано как бы наполовину, с неотесанными поверхностями и грубыми изломами. Особенно это было заметно на фоне красавицы Бодицы. И все же она была милой и доброй бабушкой.

Но однажды она вдруг разучилась готовить. Топталась на кухне, доставала кастрюлю, убирала на место, брала в руки специи, откладывала.

— Прости, милая дочка, — смеясь, сказала она Бодице. — Я забыла! Я все забыла! — призналась она как в какой-то шалости, ребячьей проказе.

Потом она перестала узнавать людей, путала мертвых с живыми и мало-помалу подпала под власть мании преследования, конкретно — подозревая, что Мамочка хочет с ней покончить. Мы с восторгом поддерживали ее в этом убеждении, подбрасывая множество мелких вещественных доказательств злокозненности вышеназванной женщины. Для нас наша мать была сама доброта и само совершенство, поэтому нам доставляло радость говорить о ней как о злодейке. Все это было так далеко от реальности, что тайную клеветническую кампанию против нее мы сами переживали как робкое признание в любви. Какой только чуши мы не мололи бабушке, наслаждаясь буйством своей фантазии. Она же готова была поверить чему угодно, ей это придавало жизненных сил. Для самообороны мы даже пообещали ей пистолет. На что она неожиданно заявила: