Книга Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

мне за город». И вот… была сказка… В зимнюю ночь, снег шел, морозно, поехали мы все на его чудесной машине… А там? Холостой, мальчик, без всякой хозяйки, устроил с другом… сказку! Это была Россия?.. Как будто! На стенах русские картины, чудесные, в углу образ. За столом все русские закуски и вина, самовар. Ужин из русского ресторана. А после… на чудесном граммофоне Шаляпин493, Собинов494, Нежданова495. Откуда нашли? В Риге, Пскове, всюду, где были по службе. И совсем после: было очень уютно. Отчим уже декламировал своего любимого Тютчева и Фета, — встает Георгий и… декламирует из «Евгения Онегина» наизусть «вначале жизни мною правил…» знаешь, где: «…и умереть у милых ног!»496 Это он выучил для этого вечера. Поздно ночью уезжали мы домой… На утро, провожая меня на службу, мама сказала: «всю ночь не могла заснуть, впервые за все изгнанье так отогрели души, тихонько, так чутко». Мы условились, что на масляной на блины к нам. Я заметила, конечно, неуловимо, чуть-чуть, кому было все это. Я видела его чуть-чуть скошенный глаз при«…и умереть у милых ног». И вот блины. И он, и друг. На утро он должен ехать на 3 недели на Wintersport… Однажды в клинику мне телефон. Кто? Он… через 1 неделю вернулся, скучно. Не может ли пригласить меня на очень хороший концерт сегодня? Столько мольбы… «Да, спасибо!» Еще визит у наших. Хотел бы чаще бывать, много говорить и читать по-русски. Не могли ли бы мы что-нибудь читать, хоть Толстого? Тогда хоть по средам 1 час. Хорошо. Среды… И я жила от среды до среды.

Сережа, он и я. Потом отпал Сережа. Мы — читали. Чехова много497. Любил он его. Толстого. Однажды не мог прийти он, прислал цветы мне, — гортензий корзины, голубых, цвета вечерних сумерек в марте. Знаешь? И был уж март… Тоска, такая… Он заметил. «О. А., почему всегда Вы грустны? О Родине?» «Да, о ней, о многом, о чем-то, чего не скажешь». — «Весна, — а Вы не видите ее, хотите, не будем читать сегодня, пойдемте… в весну заглянете, развеселитесь м. б.?» И мы катались. Он говорил о том, как с первого же раза всю меня заметил. Что я не жеманюсь, как все девицы, что ему легко со мной. И это рукоделие, и грусть, и все, все. Что грустить не надо, что жизнь и ему тяжела, что я его счастливей, — я — свободна, а он: — он вечно в форме, никогда не сам собою. Что его «личная» жизнь — только вот в этих русских книгах, в этих «средах», а остальное — ложь, натянутость. Что лишь на русском языке он не лукавит, что это его родной, душевный, его язык. О матери-покойнице говорил… И мы возвратились к чаю… домой. В другие среды мы читали. Еще одна среда… грустно… обоим… отчего же? И потом 30 мая! «О. А., поедемте на воздух, там читать!» «Хорошо». Гудит мотор, несется, куда? Помню как радостью ныло сердце. Я знала, что что-то будет! И… вдруг… круто повернув, Г. поворачивает автомобиль… обратно? «О, нет, но здесь так хорошо!» И правда. Пред рощей… Поле… широкое поле. И… уже первая звездочка! Я помню, я на нее смотрела… Слова любви? Они всегда, всегда одни и те же… Да! Чудные слова любви. Ему было 28 л. — Самостоятельный, видный на своем посту и… такой робкий. Робкий, чистый мальчик. Один поцелуй… почти что братский. И звездочка мигала, смеялась, или плакала? И я?!

Продолжение следует.

112

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

22. XII. 41

№ 5

Он говорил, что полюбил, как только я вошла тогда впервые, в зеленой шубке с лисой, и на воротнике, и на рукавах, и на подоле. Как потом тихонько шила что-то. Что он сказал тогда в сердце: «вот она, которую искал я всюду». Что девушки его страны чужды ему, крикливы, шумны, модны, пусты, — куклы. Что я ему и мать, и сестра, и… любимая. Что русский язык — его души язык, что он на нем только молиться может, на нем он не лукавит, не «пачкает его буднем» (так и сказал!). Просил беречь меня его (язык) от всех чужих влияний. Себя беречь, не потерять ни черточки на западноевропейском базаре! Читали ли мы дальше? Редко… Не было в книгах для нас ничего чудесного… Дивной сказкой развертывался чудесный роман моей юности. Волшебный — как сказка, короткий — как сказка… Каждый из нас знал с первого того вечера, под звездочкой, что плакала и смеялась… что этот сон — будет короткий, что перервется он, что боли будет вволю. И потому мы были грустны… тогда… в марте… над голубыми гортензиями… в голубом часе!.. Я… знала смутно. Георгий… знал все очень точно.

Он себя винил потом, что «дал себе волю», что «не скрыл», что «не ушел раньше, не открывшись». Но тогда казалось все иначе, — хотелось верить в чудо. Мы его втайне ждали оба. Впрочем Георгий принимал шаги. Пытался сделать кое-что. Ну… довольно… этого не _н_а_д_о_ было. И я это увидела много спустя! Коротко скажу, в общих чертах о причине невозможности любви нашей. Отношения его сородичей с бабушкиным домом498, ее управляющим и т. п. были таковы, что… я — отпадала. Любовь Г. ко мне, верной бабушкиной внучке, не нравилась его родным. Они постановили на «семейном совете» Г. женить на девушке из совсем другой семьи. Этого «постановления» Г. изменить не мог. Сложно описать все. Но даже уход Г. из-под опеки своего рода (он хотел это сделать) не решал бы вопроса, при всей натуре Георгия и при моем отношении к таким вопросам.

Я не хотела его жертвы. Такой жертвы.

Мы знали, что разойдемся. Но не говорили. Если бы ты знал, что это было за время. Мы встречались, молчаливым уговором, как брат с сестрой, стараясь никогда не создавать любовной атмосферы. Ездили на людные концерты, в кино, в театры. Никогда не читали больше. Не гуляли. Однажды только… были в кино, на премьере… не было других мест, — только ложи. Мы оказались вдвоем в ней. Совсем темно. Играли что-то очень ритмичное, — я обернулась чуть к нему и сказала: «через 1–2 недели Европа затанцует под новый Schlager». Г. не расслышал, подвинулся чуть ближе. Я повторила. И увидела, что Г. не слышит, не слушает даже, не может слушать. С трудом мы понимали фильм и… вышли. Когда отъехали от горевшего огнями центра, Г. сказал мне: