Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

же, как свидетельствуют многочисленные примеры, очень скоро приспособилась к революционной обстановке.

Ген. Деникин, склонный с некоторым излишеством применять статистический метод, определил, что 65 % начальников армии не оказали достаточно сильного протеста против «демократизации» (т.е. «разложения» армии). Подобное утверждение, по существу, является лучшим ответом на обвинение в «демагогии». На эти 65 % возлагает ответственность и Гучков в воспоминаниях, написанных в эмиграции уже тогда, когда вынужденная обстоятельствами демократическая тога 17-го года, мало соответствовавшая самым основам политического миросозерцания первого военного министра революционного правительства, была сброшена. Всех своих ближайших помощников по проведению реформы он обвинял в демагогии – они потакали революции по соображениям карьеры420. Свидетельство самооправдывающегося мемуариста, вспоминающего былые дни в ином настроении, чем они им переживались, не может быть убедительным в силу своей тенденциозности.

IV. В преддверии кризиса

Было бы наивно предположить, что военное командование при самых благоприятных условиях могло бы своей энергичной инициативой устранить то основное родовое противоречие, которое вытекало из самой дилеммы, вставшей перед обществом и народом: революция и война. Так, может быть, могли думать немногие энтузиасты, разделявшие почти мистические взгляды адм. Колчака на благотворное влияние войны на человеческий организм и готовые повторять за ним, что революция открывала в этом отношении новые перспективы421. Жизнь была прозаичней, и всей совокупностью условий, которые были очерчены выше, властно намечался как будто бы один путь, определенный в дневнике писательницы, не раз цитированной (Гиппиус), словами: «Надо действовать обеими руками (одной – за мир, другой – за утверждение защитной силы)».

Еще определеннее было мнение В.Д. Набокова, принадлежавшего к числу тех, которые полагали, что одной из причин революции было утомление от войны и нежелание ее продолжать… Но только мнение это сложилось уже в процессе революции и сильно отражало в себе слишком субъективное восприятие действительности. В сознании Набокова вырисовывался единственно разумный выход – сепаратный мир422. «Душа армии», конечно, улетела с фронта, как выразился позже заменивший Радко-Дмитриева ген. Парский. «Вернуть эту душу» не в силах были революционные организации, ибо они не могли «империалистическую» войну превратить в войну «революционную» и обречены были на противоречивое балансирование в пределах формулы «революционного оборончества», сделавшейся официальным знаменем советской демократии. Эта формула, стремившаяся сочетать старые взгляды Циммервальда с новыми патриотическими заданиями, которые ставила революция, не могла устранить причин распада армии.

Для продолжения войны нужен был пафос, то есть активное действие, – защитная сила была формулой пассивной, которая могла получить действенное значение лишь при некоторых определенных внешних условиях. Раз их не было, формула теряла свою политическую обостренность. Многие из находившихся непосредственно на фронте сознавали рождавшуюся опасность. Так, ген. Селивачев, знакомясь с планом проектировавшегося прорыва с участка 6-го арм. корпуса, записал 11 марта: «Предстоящая операция, говоря откровенно, крайне пугает меня: подъема в войсках нет, совершившийся переворот притянул к себе мысли армии, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война и каждый, вернувшись домой, займется своим делом. А тут опять бои… Какие бы громкие фразы ни говорили от “Совета Р. и С. Д.”, уставший от войны и ее ужасных лишений солдат не подымется духом больше, нежели он подымался при царе, а со стороны офицеров едва ли что можно ожидать крепкого: старые – оскорблены, а молодые – неопытны». Вероятно, внутренне сознавали то же и руководящие круги революционной демократии. И не только соображения отвлеченные, идеологические, но и психологические настроения – реалистические, толкали демократию на путь поисков всеобщего мира через стокгольмские совещания и путем пацифистских деклараций.

Другая точка зрения совпадала с официальной позицией правительств зап.-европ. демократии и гласила, что «мир может быть достигнут только путем победы». Через 25 лет, когда мир переживает вновь катастрофу, кто скажет определенно, на чьей стороне было больше утопии и какой путь тогда для культуры и человечества был более целесообразен? 423

Массе, естественно, чужда была отвлеченная постановка вопроса. Отсюда возникала та драма в душе «простого человека», о которой говорил в августовском московском совещании с. р. Вржосек, выступавший от имени петроградского Совета офицерских депутатов: «С одной стороны, мы говорим: боритесь до полного конца, вы должны победить во имя свободной родины, а с другой стороны, мы нашему пролетариату, нашей армии, стране, наиболее бедной духовными и материальными силами, задаем такую колоссальную задачу, которую не может взять на себя ни один пролетариат мира. И если вы, с одной стороны, говорите: “боритесь”, с другой стороны, указываете на Стокгольм и говорите: “ждите оттуда мира”, разве вы не понимаете, какую драму создаете вы в душе человека, как вы разрываете ее на две части. Мы – теоретики, мы – люди народной мысли, конечно, сумеем примирить противоречия и в этих изгибах не потеряться. Но неужели вы думаете, что широкие народные массы не ждут детски-просто вестей мира, как совершенно определенного указания оттуда. И разве вы думаете, что так легко стоять перед смертью?.. Нечеловеческим ужасом наполняется душа – так разве можно в то же самое время его смущать мыслью о мире и говорить: ты должен думать одновременно и о борьбе, и о мире»424.

Вот почва, на которой развивалась в армии бацилла, порожденная эсхатологией фанатичного вождя большевиков. В силу своего собственного внутреннего противоречия революционная демократия не сумела, как не сумело этого по другим причинам и Временное правительство, оказать должное противодействие разлагающей, упрощенной по своей прямолинейности, пропаганде последователей ленинской политики425.

Вовсе не надо принадлежать по своим политическим взглядам к числу «реакционеров», как полагает в своих воспоминаниях Керенский, для того, чтобы признать полную правоту Алексеева, писавшего 16 апреля Гучкову: «Положение в армии с каждым днем ухудшается… армия идет к постепенному разложению». Верховный главнокомандующий лишь удивлялся безответственности людей, писавших и говоривших о «прекрасном» настроении армии. Количество мрачных суждений о состоянии армии возрастает. Известный нам прапорщик-интеллигент из Особой армии, бывший скорее в первые недели после революции оптимистом, употребляет уже слова: «армия погибает» (5 мая). И все же положение было вовсе не так безнадежно, как оно казалось пессимистам. Спасал, вероятно, тот «здравый смысл русского народа», о котором в первые дни революции кн. Львов говорил Алексееву. Надо было не надеяться на «чудо»