Книга Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни - Екатерина Владимировна Лобанкова

class="a">[739]. Временами же он вызывал неприязнь. «Он милый, добрый, талантливый человек. Но у него голова не в порядке… он по-французски назван может быть exalté»[740]. Экзальтированность молодого друга мешала стареющему мэтру, искавшему уединения и покоя. Но, несмотря на противоречивые эмоции, он считал его единственным своим учеником. Глинка доверил ему записывать свои рассуждения о музыке и композиции, что тот делал с удовольствием и довольно пунктуально. Так появился теоретический труд Глинки «Заметки об инструментовке»{535}, записанный Кашперовым. Глинка рассуждал не только о технических возможностях того или иного инструмента, способах его использования в партитуре, но и о феномене музыки. Он утверждал, что в основе музыки лежит чувство, составляющее «душу музыки». Под этим он, видимо, подразумевал особое состояние вдохновения, одухотворенные эмоции, достойные того, чтобы их «переложить» на язык искусства, которыми обладают только избранные, гении. Чувства, даруемые Высшей благодатью, предопределяют форму, которая понималась композитором как «тело музыки». Форма — это красота, которая возникает в результате соразмерности частей, дающих стройное целое. Глинка видел сочинение как архитектурную конструкцию, которая строится на строгих основаниях, каркасе, но одухотворена чувством. Если художественному чувству, дарованному Создателем, невозможно научиться, то законы формы необходимо постигать под руководством опытного и умного учителя[741].

По вечерам супруги Кашперовы читали Глинке произведения новых русских писателей — Тургенева, Белинского, Григоровича, Кудрявцева, которых он плохо знал[742].

По рекомендации Михаила Ивановича Кашперов также теперь занимался с Зигфридом Деном. Он утверждал: «Я почту за наслаждение и за нравственную обязанность покончить ваше музыкальное образование»[743]. Под руководством обоих мэтров он сочинял оперу «Цыгане», из которой Глинке уже понравились два номера, и он убеждал молодого композитора скорее закончить произведение. Так, по крайней мере, вспоминал об этом Кашперов. Но уже после смерти Глинки, когда Кашперов стал преподавателем Московской консерватории, в числе своих учителей он обозначил только Дена.

Несмотря на затворничество, Глинка поддерживал связь с Россией. Он активно переписывался с Шестаковой, братьями Стасовыми, Бартеневой, Леоновой, Булгаковым и др. Многим отправлял копии с фотографии Левицкого, сделанной до отъезда в Петербурге. Отношения с Владимиром Стасовым, или, как его прозвала племянница, с Додо, были непростыми. То критик называл композитора «Петром I от искусства», превозносил до небес, то упрекал в разных мелочах (как ехидничал Глинка в письме, «подвернул каку»[744]). Владимир мечтал «направить» именитого композитора «на путь истинный», как ему казалось, в сторону сочинительства, но такого влияния Глинка не терпел.

Глинку беспокоили слухи о нем на родине. Ему хотелось, чтобы о нем помнили и говорили именно как об успешном европейском композиторе. Он просил Булгакова, у которого в Москве собиралось многочисленное общество, распространить про него новости — что Глинка в Берлине и устраивает там премьеры своих сочинений. Глинка упоминал, что в планах была даже постановка его оперы «Жизнь за царя» в Берлинском театре. Правда, из этого ничего не вышло.

К нему приходили в гости русские, которые были проездом в Берлине или жили в городе. Как вспоминал Кашперов, Михаил Иванович принимал гостей в своем обычном домашнем одеянии: в стеганом ватном халате, с аршинным карандашом в руках, в бархатной феске, из которой вырывался на лоб непослушный с проседью вихор, в длинных белых чулках, украшенных цветными подвязками, которых у него было очень много, и в башмаках[745].

В конце 1856 года его навестил Антон Рубинштейн. Пользуясь своим положением и возрастом, Глинка, изменяя своей прежней сдержанности и дворянской выдержке, вел себя с новым гением довольно грубо. Рубинштейн надолго запомнил эту встречу. Он указывал, что Глинка был болен и раздражителен. «Принял он меня сухо и осыпал укоризнами и наставлениями за ту именно статью, в которой о его творчестве и даровании я говорил не только с большим уважением, но восторженно… Так я его и оставил в нерасположении ко мне»[746].

Рубинштейн уходил расстроенным, но в заключение сказал (правда, нельзя быть стопроцентно уверенным, что все это было сказано вслух, а не приписано позднее):

— Я всего менее ожидал от вас укоризны, так как я всегда почитал и почитаю вас и вашему творчеству отдаю полную справедливость[747].

Летом 1856 года его посещал Мейербер. Они беседовали «самым дружеским образом», как рассказывал Глинка. Мейербер просил уведомить его, если будут исполнять пьесы Глинки здесь, в Берлине. Эта просьба окончательно убедила композитора в необходимости композиторского дебюта. К июлю 1856 года Ден убедил композитора представить свою музыку перед прусским двором. Глинка в первую очередь хотел показать «Торжественный полонез», посвященный государю, что демонстрировало его высокий статус композитора, сочиняющего для русского императора. Действительно, за рубежом укрепился имидж Михаила Ивановича как придворного капельмейстера (хотя он, как мы помним, не занимал никакой официальной должности). Глинка хлопотал, чтобы добыть рукопись своего сочинения, так как она не была еще опубликована{536}. «Торжественный польский» с «Камаринской» прозвучали в летнем концерте на одном из старейших курортов Европы, где отдыхал весь высокопоставленный свет — в бельгийском Спа. Дебют Глинки, безусловно, имел резонанс (о чем довольно редко упоминают биографы). Мейербер был восхищен достижениями русского коллеги в оркестровой музыке, Михаил Виельгорский вскоре приехал к Глинке и высказывал свое восхищение от услышанного.

Однако с осени 1856 года Глинку мучают рвота, боли в животе, врачи говорят, что это результат болезни печени. Но вроде бы со всем этим он уже научился справляться и не придавал большого значения, объясняя свое состояние старостью. Он вывел для себя правила здорового образа жизни — как можно меньше лекарств, физическая активность в виде пеших прогулок и еще одно: «Избегаю излишеств en femme et vin», то есть в женщинах и в вине.

Вскоре Булгаков сообщил Глинке о смерти Михаила Виельгорского, человека, которому Михаил Иванович был чрезвычайно благодарен. Булгаков, перечисляя его страдания, в том числе потерю слуха, также сообщал о собственном настроении: «Сильно подействовала на меня эта кончина. Казалось, что Михайло Юрьевич никогда не должен бы умереть. Эта потеря незаменима для всех, кто его знал, а в особенности был с ним в продолжение многих лет в таких дружеских отношениях, как я, например. Он, мне кажется, соединил в себе ежели не все, то уже конечно, многое. Наружность имел привлекательную, здравый и светлый ум, grand seigneur (подлинный аристократ. — Е. Л.) во всем смысле слова, образован, музыкант сколько приятный, столько ж и глубокий, теплый и верный друг своих друзей — а потом и гуляка первоклассный»[748].

Эта новость сильно повлияла и на Глинку. Он писал Булгакову, что покойный действительно «принадлежал именно к разряду тех немногих людей, которым, кажется, никогда умирать не следовало»,