Книга Молот и наковальня - Гарри Тертлдав

На следующий день перед Автократором предстал Курикий. Поднявшись из проскинезиса и получив разрешение говорить, он сразу перешел к делу:

— Величайший, я обратил внимание на то, что ты изъял большое количество золота, серебра и драгоценностей из казны, которая, как ты должен быть осведомлен, без того слишком скудна.

— Да, я сделал это, высокочтимый казначей, — согласился Маниакис, — поскольку намерен перенести управление империей в Каставалу и мне необходимы средства, чтобы сводить концы с концами.

— Но величайший! Ты оставил слишком мало на нужды столицы! — в отчаянии воскликнул Курикий.

— А почему это должно меня тревожить? — поинтересовался Маниакис.

Казначей недоуменно воззрился на Автократора — подобный вопрос просто никогда не приходил ему в голову. По его разумению, Видесс всегда должен был оставаться центром вселенной, будто такое положение было занесено самим Фосом в его священные скрижали.

— Что выпало на мою долю в этом городе, кроме горя, несчастий и постоянных треволнений — не в последнюю очередь по твоей вине, высокочтимый Курикий? — продолжал Маниакис. — Я просто счастлив навсегда распрощаться с Видессом, да и с тобой тоже. Должен сказать прямо, я некоторое время даже подозревал, что в сговоре с моим братом был ты, а не Цикаст!

— Н-нет, в-величайший, т-только не я! — От испуга Курикий начал заикаться. Ему внезапно открылась старая истина: родство с Автократором таит в себе не только преимущества, но и немало опасностей. — Я… конечно, я был не согласен с некоторыми твоими поступками, но я никогда против тебя не злоумышлял, В конце концов, ты — отец моих внуков!

— По крайней мере, честно сказано! — Маниакис невесело рассмеялся. — От подавляющего большинства других я не могу ожидать даже этого!

— Величайший! Может быть, ты все же отменишь свой крайне неудачный план, согласно которому и ты, и столь значительная часть богатств империи должны отправиться в то захолустье, откуда ты прибыл в Видесс с таким триумфом? — приободрился казначей.

— Что? Нет, об этом не может быть и речи, высокочтимый Курикий, — ответил Маниакис. — Я сыт Видессом по горло. К тому же за последнее время никому не удалось представить мне ни одной убедительной причины, по которой я мог бы изменить свое намерение. Хотя пытались многие.

— Ужасно, величайший. Ты говоришь так, словно лишь какое-нибудь знамение, ниспосланное самим Господом нашим, благим и премудрым, сможет тебя переубедить.

— Знамение сможет, — подтвердил Маниакис. — Но это должно быть великое знамение. На маленькое я не согласен.

* * *

— Величайший, — проговорил Камеас, осуждающе поджав губы, — вот уже третий раз за последнюю неделю экуменический патриарх, святейший Агатий, испрашивает у тебя аудиенцию. Не кажется ли тебе, что небольшая беседа с ним была бы весьма мудрым поступком? Разумеется, всем известно, наместником Фоса на земле являешься ты и только ты. Но патриарх — глава церковной иерархии; пренебрегать его словами и просьбами неблагоразумно.

— Он скажет, что не намерен освящать мой брак, но попробует отговорить от возвращения на Калаврию, — фыркнул Маниакис. — Вот я и сказал то, что собирается сказать Агатий. И сберег время, которое он намерен у меня отнять.

Камеас неожиданно сверкнул глазами:

— Всякому овощу свое время. А нынешнее время, как мне кажется, не очень подходит для того, чтобы проявлять неуместное легкомыслие.

Маниакис вздохнул. Он сидел на троне уже достаточно давно, чтобы понимать: когда постельничий настолько выведен из себя, что начинает употреблять слова «неуместное легкомыслие», к этому следует отнестись серьезно.

— Хорошо, достопочтеннейший Камеас. Я приму патриарха. Но ему следует проявить гибкость. Если же он собирается всего лишь повторить то, что я уже слышал, то ничего не добьется.

— Я немедленно передам твои слова синкеллию патриарха, Скомбросу, — ответил Камеас.

А Скомброс, в чем Маниакис не сомневался, немедленно передаст эти слова Агатию. У постельничего с синкеллием было много общего: ни один из них не обладал формальной властью, но оба имели влияние, которое сводило на нет малозначительность занимаемых ими должностей.

Когда несколько дней спустя Агатий явился в императорскую резиденцию, на нем не было ни голубых сапог, ни украшенного жемчугом и шитого золотом облачения, положенного ему согласно его сану. Патриарх надел траурную черную рясу, а ноги его были босы.

— Величайший! — возопил он, получив дозволение подняться из проскинезиса. — Умоляю тебя не покидать столицу империи! Видесс, царица столиц, станет вдовой, лишившись возможности лицезреть твой лучезарный лик!

— Это очень мило, святейший, — ответил Маниакис, — но ты можешь завывать, словно стая волков, сколько твоей душе угодно. Подобными заклинаниями невозможно убедить меня в том, что я должен остаться.

— Величайший! — Агатий метнул на Маниакиса обиженный взгляд. — Я действительно уверен, что твой отъезд станет катастрофой не только для столицы, но и для всей империи! Никогда прежде Автократоры не покидали Видесс в годину тяжелых испытаний. В чем необходимость подобного решения? Ведь здесь, за неприступными стенами, все мы находимся вне пределов досягаемости любого врага.

— Любого врага, у которого нет осадных механизмов, — прервал патриарха Маниакис. — Если бы макуранцы находились на этом берегу Бычьего Брода, мы уже вели бы отчаянную битву, защищая свои жизни. Когда я стал думать, а есть ли вообще в империи мирные провинции, то насчитал их всего две: Приста, куда мне совершенно не хочется, и Калаврия.

— Но разве это справедливо, величайший? — спросил Агатий. — Ведь ты позаимствовал в храмах много золота, чтобы сохранить империю. А теперь ты хочешь покинуть Видесс, трепетное сердце той самой империи, которую намеревался защищать! — Патриарх очертил магический знак солнца над своим собственным сердцем. — На какие еще уступки мы могли бы пойти, дабы убедить тебя изменить свои намерения и вновь последовать тем путем, какой диктуют нам всем благоразумие и здравый смысл?

Сначала Маниакис решил, что Агатий увлекся риторикой, с помощью которой уже не раз пытался воздействовать на Автократора, но затем подумал: а вдруг патриарх и правда имеет в виду некие уступки? Решив это выяснить, он ответил:

— Не имею представления, святейший. А что именно ты можешь мне предложить?

Когда Маниакис впервые увидел патриарха, тот поразил его, превратившись из громовержца от теологии в практичного политика в промежутке между двумя вздохами. Теперь эта удивительная перемена произошла еще быстрее.

— Ты уже позаимствовал столь большую долю сокровищ святой церкви, что я трепещу при мысли о том, чтобы предложить тебя еще некую часть, величайший, — осторожно проговорил Агатий. — Но если наше золото пойдет на благое дело и ты останешься в столице, то я готов рассмотреть этот вопрос.

— Я высоко ценю твою готовность. — Сейчас Маниакис говорил искренне. — Но беда в том, что нехватка средств — совсем не главная причина, побуждающая меня покинуть Видесс.