Книга Жизнь Гюго - Грэм Робб

Больше всего Гюго вменяют в вину его печально известную склонность к длинным «авторским отступлениям». Самыми длинными из них являются мини-трактаты о Ватерлоо, монастырях, канализации и жаргоне. Причину таких больших вставок в переплетение сюжетных линий можно найти во втором предложении на первой странице: «Хотя это обстоятельство никак не затрагивает сущности того, о чем мы собираемся рассказать…»

Немногие романы начинаются с авторских отступлений (в данном случае – с увлекательной биографии епископа Мириэля на пятидесяти страницах); но немногие романы распахивают двери на такую широкую арену. Эти вставки служили приглашением охватить целостную картину, увидеть, что битву при Ватерлоо, например, – описанную с точки зрения «теории хаоса»{1102}, – можно отнести в разряд великих странных точек притяжения судьбы, этого неотвратимого всеобщего равновесия. Наполеона победил не герцог Веллингтон, а Бог (с чем не совсем согласны в Англии).

Даже выкрик «Merde!» Камброна – микрокосмос всей книги, последний акт лингвистической демократии: «последние слова» становятся «первыми» (ср. Марк, 9: 35). «Камброн нашел слово, воплотившее Ватерлоо, как Руже де Лиль нашел «Марсельезу», – это произошло по вдохновению свыше».

Упоенность собственным положением в авторских отступлениях доходит до максимума в величественном экскурсе, посвященном канализации. Трактат о парижской клоаке органично связан со всем романом, но его можно читать отдельно, как аллегорию всего произведения: Жан Вальжан вытаскивает себя из слизи нравственной слепоты, в которую его швырнуло общество. Кроме того, в отступлении о клоаке содержалось то, что некоторые критики назвали единственным конкретным предложением Гюго по исправлению общества.

Когда Гюго жаловался на исчезновение старого Парижа, он вспоминал старинную, средневековую канализацию, чрево большого города под самим городом. С тех пор старинную клоаку заменили мощной системой переработки отходов, которую показывали туристам. Наряду с Оперой и улицей Риволи парижская канализация стала одной из жемчужин прямолинейного Парижа Османа. Для Гюго политические аллюзии были очевидны: старая клоака была «совестью города», где «всякая вещь принимает свой настоящий облик или, по крайней мере, свой окончательный вид». Даже лицо императора «откровенно зеленеет». «Куча отбросов имеет то достоинство, что не лжет».

Эта едкая метафора служила манифестом. Революционная идея, до него высказанная Эженом Сю и Пьером Леру{1103}, заключалась в том, что человечество производит именно такое количество навоза, чтобы выращивать свой хлеб насущный. В «Отверженных» Гюго развил эту мысль в нескольких направлениях. Для него новенькая система канализации Османа была одним из великих символов глупости режима. Главный кишечник нового Рима, могущественная «великая клоака» несла к морю позорные тайны парижан – дерьмо стоимостью 25 миллионов франков. «Никакое гуано не сравнится по плодородию с отбросами столицы», – пишет он в приступе редкого для него патриотизма, в то время как жестокая экономия, основанная на кредитах и общественном неравенстве, господствует на земле.

Еще один, не такой вопиющий, «недостаток» ведет к источнику незабываемого запаха, описанного в романе. Гюго необычайно беззаботно относился к датам. Дважды сюжетные линии уходят в сторону, переплетаясь с другими линиями. Поэтому Жан Вальжан начинает отбывать свой второй тюремный срок за полгода до того, как его арестовывает Жавер, а Мариус еще не признался в любви Козетте в феврале 1833 года, хотя в том месяце состоялась их свадьба. В одном месте Гюго пишет: «Лет восемь или девять…», хотя легко было проверить и написать точную цифру{1104}. Тем не менее ощущение быстро текущего времени, подводное течение памяти, нездоровое влияние прошлого на настоящее переданы безукоризненно.

Вопреки сказанному, действие романа опирается на две точные даты. Во-первых, 5–6 июня 1832 года: восстание, которое Гюго наблюдал непосредственно в проезде Сомон. Это метафорическая и буквальная баррикада, на которой пересекаются все сюжетные нити и встречаются почти все персонажи, как прутья сплетаются в плотине (на два дня приходится примерно пятая часть действия романа). Вторая дата – 16 февраля 1833 года: свадьба Мариуса и Козетты. Для самого Гюго день 16 февраля был памятным: тогда он впервые переспал с Жюльеттой.

Подобно «Созерцаниям», «Отверженные» – это великая пирамида с двумя тропами, ведущими к центру: «историческая драма XIX века» и оккультная автобиография Виктора Гюго. Так, 16 октября 1823 года – дата, когда Жан Вальжан прыгает в море в Тулоне. Все решают, что он утонул. Кроме того, в тот день Эжен Гюго написал последнее письмо из клиники для душевнобольных.

7 сентября 1832 года Жана Вальжана просят выдать замуж приемную дочь. 7 сентября 1843 года Гюго узнал, что Леопольдина погибла.

Наконец, как указывает сам рассказчик, действие перешагивает огромную пропасть в декабре 1851 года. Вот почему два решающих совпадения, на которых построен сюжет, происходят в меблированных комнатах в доме номер 50–52 по Госпитальному бульвару (несуществующий адрес) – «до нашей эры» и «нашей эры», как в жизни Гюго, так и на перекрестке современной Европы.

Поскольку роман заканчивается в 1833 году, в нем описано общество, которое только начинало ощущать на себе влияние Виктора Гюго. Иными словами, фоном послужили воспоминания Гюго о жизни до того, как он «родился заново» с помощью Жюльетты: улица Фельянтинок, салон его матери, побежденный генерал Гюго, а также фантазии-воспоминания о веселых студенческих днях и хорошеньких любовницах. Он искал в литературном превосходстве своего рода искупление: если повествование получится связным, он докажет, что противоречия первой половины его жизни были необходимой прелюдией ко второй ее половине. Враждующие родители примирятся в своем младшем сыне, а битву при Ватерлоо выиграет Франция… Такого рода завершение, конечно, невозможно, на что он намекает в конце романа:

«На камне не вырезано имени.

Только много лет назад чья-то рука написала на нем четыре строчки, которые с каждым днем становилось все труднее разобрать из-за дождя и пыли и которые теперь, вероятно, уже стерлись…»

Такое стирание в финале – единственно возможная развязка, как и упорство Гюго в том, что будущее – также форма забвения. Болезненное чувство ностальгии в парижских сценах отражает мучение его разума, способного призвать все настроения и обстоятельства, в которых образовались его давно отвергнутые убеждения. Извилистая, сложная структура романа – это и структура ума Гюго, и структура той сложной организации, которую он заранее называл «полным собранием своих сочинений» – обширного и связного произведения искусства, массива, выстоявшего, несмотря на все исторические катаклизмы и переменчивые взгляды автора.