Книга Транквилиум - Андрей Лазарчук

…Потом она медленно и неуверенно спускалась вниз. Наверное, что-то произошло с нею – но что именно, Светлана не могла понять. Город слабо светился местами. Гораздо слабее, чем море там, где оно в своем беге встречало препятствия. Сиреневым или голубым пульсирующим светом оторочены были затопленные дома. Загоралась и гасла полоса прибоя. Загоралась и гасла…

А вот – темный – дом, отнятый родственниками Сайруса. Никогда она не обращалась к ним, даже в самые страшные дни, когда буквально нечего было есть ни ей, ни Билли, когда Олив уходила из дому и возвращалась с пригоршней мятых бумажек, и молчала, а Светлана делала вид, что не знает, где и как она добыла эти деньги. Потом откуда-то принесся полковник и выручил, а потом назначили какую-то странную пенсию… И они не навестили ее сейчас, когда, похоже, весь город побывал в ее доме, выражая поддержку… ах, да только чем?

Почему об этом подумала?

Почему я об этом подумала?!

Она даже остановилась.

Паранойя…

Но она уже была уверена полностью, безрассудно, что Билли прячут именно там. В их старом доме. Ничто – никакие доводы разума – не могли сдвинуть ее с этой диковатой мысли…

Она остановилась перед воротами, а потом медленно пошла вдоль ограды. Дальше есть переулок, через который заезжают в заднюю калитку: привозят уголь, провизию, воду…

…А настолько ли это дикая мысль, как кажется? Если муженек Констанс был кейджибером, то – почему не сама Констанс? И еще: она с самого начала знала, кто такой Глеб, и почти своими руками уложила меня в его постель. Я думала потом, что она затеяла это, чтобы получить одновременно и ребенка, и повод для развода – но вот война помешала, да и Сайрус повел себя твердо. А на самом деле, получается…

Ты совсем сошла с ума. Как может Констанс быть кейджибером, если она – настоящая сестра Сайруса. Что, и Сайрус тоже? Бред…

Уже ничто не казалось полным бредом.

Калитка, понятно, заперта – но забор с этой стороны невысок…

Дом странным образом усох и сжался. Она его помнила не таким, нет, не таким… Но – помнила. Дверь на кухню. Наверняка заперта изнутри на засов и висячий замок. Все-таки попробовать…

Дверь открылась.

Открылась беззвучно, масляно, легко. Кто-то недавно смазал петли.

В тамбуре стоял сильный запах горелого. Из-за второй двери, не до конца закрытой, выбивался желтый свет.

Надо было тихо уйти и вернуться завтра – с полицией. Но она почему-то шагнула вперед и приоткрыла вторую дверь.

Шорох сзади – и чьи-то сильные руки оттащили ее от двери, зажимая рот, плюща нос… За дверью она успела увидеть: стол, тусклая лампа на столе, женщина с черным лицом и черными курчавыми волосами сидит, облокотившись и уткнув подбородок в сплетенные пальцы, и пристально смотрит на огонь…

В ночь на первое июня «Единорог» стал на плавучие якоря милях в тридцати к западу от южной оконечности острова Оук. Следовало переждать до света: слишком прихотливы здешние ветра и воды и слишком устарели лоции…

С утра при нормальном ветре до Порт-Элизабета хода будет часов семь.

Меньше всего ему нравилось, когда его раздевали догола, надевали на голову корону, давали в руку толстую палку с утолщением на конце – и потом, завывая, ходили вокруг него. Зато нравилось другое: когда зажигали на столе две свечи, ставили зеркала – и требовалось взглядом проникать на другую сторону зеркала. И тогда можно было подобраться к какому-нибудь предмету – сначала это была бронзовая пепельница – как бы с обратной стороны, с изнанки – и что-то сделать с ним. Пепельница вывернулась, став необыкновенным то ли цветком, то ли морским ежом. Потом ему давали книги, и он узнавал все, что написано там, не прикасаясь к ним и не открывая – и даже не читая; просто узнавал, и все, но не словами: слова приходилось подставлять самому, и слов совсем не хватало. А потом настала очередь хрустальных шаров…

– Тихо! – шепнул человек. – Вы погубите нас обоих…

Светлана заставила себя чуть обмякнуть. Кивнула головой, давая понять, что поняла. Ладонь перестала вдавливаться в губы, дала доступ воздуху, но не ушла совсем.

– Выходим наружу… осторожно… – шепот на самой границе слышимости, жаркое дыхание в ухо. Они вышли, пятясь, чудом не зацепившись за что-то в чудовищно загроможденном тамбуре. Открылась и закрылась наружная дверь. Здесь человек почти отпустил Светлану – ее рука оставалась мертво зажатой в его – и повлек за собой, за угол, в темноту…

Шесть ступенек вниз, такая же нереально беззвучная дверь, закрывается сзади, короткий тихий стук: крюк ложится в петлю. Человек отпускает, наконец, ее руку – чувствуется, что это нелегко ему, рука не совсем послушна, рука доверяет Светлане меньше, чем хозяин руки… но надо доставать спички, и она с неохотой разжимается.

Огонек, прикрытый ладонью, откуда-то выступает вершина свечи с черным загнутым хвостиком фитиля, огонек касается его, неуверенно меркнет, потом – с облегчением перекидывается и на фитиль. Секунду они неразрывны, и вдруг – короткий зигзаг в темноте, и свеча замирает, оставшись одна…

– Я почему-то сразу подумал, что это вы, – говорит человек. Свет ложится на его лицо, но Светлана еще раньше догадалась – по голосу? по шепоту? – кто перед нею…

– Дэнни… какой ты…

– У вас кровь, – он даже удивлен.

– Конечно. Ты же разбил мне нос…

– Сейчас… садитесь, закиньте голову… вот сюда, так…

– Лучше намочи платок и дай мне.

– Да-да, я сейчас…

И тут кто-то снаружи мягко трогает дверь. Стучит негромко, кончиками пальцев. Потом – чуть громче, чуть настойчивее.

– Сюда, – одними губами шепчет Дэнни и показывает под кровать.

И Светлана в один миг оказывается под кроватью, упираясь плечом в тяжелый чемодан. Ложится на спину. Голова чуть вбок, ноги поджаты. Во рту солоно от крови…

– Сейчас, – недовольно говорит Дэнни, садится на кровать и встает – чтобы заскрипела сетка. Его шаги. Тянет ветром от двери.

– Ты что, уже спишь? – голос вошедшего странный, вибрирующий: будто бы он говорит в гитару. – Не рано ли?

– Просто лег. Голова болит.

– Чему там болеть, это же кость?

Оба негромко смеются.

– Я там сидел, сидел, а потом – дай, думаю, к Дэнни загляну, – продолжал вошедший. – Не прогонишь же старика?

– Не прогоню, конечно, но и веселить не буду. Самому не весело. Проходи, посиди. И – извини – если мне хуже станет, я тебя выгоню. Мне с четырех заступать, надо быть в форме.

– Я недолго. Просто – знаешь – силы кончились. Что-то мы не то делаем.

– Не мне судить.

– А кому еще? Ты все же давно здесь.

– И толку? Я ведь простой непосвященный наблюдатель.