Книга Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов

А правило… что правило? Правило можно и нарушить. За это, конечно, придется заплатить… чем-нибудь, когда-нибудь – ну хорошо, будем считать, я предупрежден.

Просто я знаю: к старости все правила потеряют цену, а любовь и дружба – они останутся.

Можно считать, что в ожидании грядущей девальвации я вложился в более надежные и долгосрочные активы.

93. Что-то закончится

Избежать запоя было нельзя, Мореухов это знал. Конечно, открывая первую за месяц бутылку джин-тоника, пива или «Отвертки», он верил, что остановиться легко, но после первого глотка было ясно: неизбежные походы «На опушку», провалы в памяти, мокрые чешуйчатые руки – только вопрос времени. Избежать запоя было нельзя, но можно было его проскочить. Для этого надо как можно скорее перейти на водку, выпить сразу очень много, нырнуть, так сказать, поглубже – и через два дня звонить Димону или Тигру Мраковичу, пусть ставят капельницу и отпаивают водой. На худой конец можно выбираться самому – вынырнув на поверхность, не идти на опушку, а пить воду. Десять, двадцать, тридцать литров воды в день вполне заменяют капельницу. Так можно сократить запой до трех-пяти дней – и через неделю уже можно как-то передвигаться и налаживать социальные связи.

И вот в эту пятницу Мореухов – бледный, с запавшими глазами и трясущимися руками – ждет Лену в мастерской Виталика. Хорошо, что успел дорисовать портрет до злополучного концерта, – сейчас он и кисть в руках не удержит. Лена получилась… ну, нормально получилась. Красивая тетка, сиськи под платьем маленькие, лицо задумчивое. Тайна Востока. Дело тонкое.

Из всего запоя Мореухов помнит лишь то, как, приделав очередную пол-литру, он увидел название водки – «Русский рай». Хочется верить, думает Мореухов, что на этикетке было нарисовано очередное русское поле экспериментов, как на «Пшеничной».

Вот она, самая популярная живопись. Этикетки на бутылках!

Быстро же я выкарабкался, думает Мореухов. Может, я и не алкоголик вовсе? Так, прикидываюсь, чтобы картинок не рисовать.

Мореухов знает: сегодня что-то закончится. В фильме нуар, который он придумал, наступит развязка. Например, вместо Лены приедет ее муж – бандит на джипе – и убьет Мореухова из ревности. Так Лена, скажем, сможет скрыть свой настоящий роман. Или она не появится вовсе – и еще долгие годы пьяный Мореухов будет беседовать с портретом, как законченный безумец.

Лена, однако, появляется, говорит, что портрет ей нравится, – может, просто из вежливости.

– Нормальная картина, – кивает Мореухов, – телочке на день рождения подарить, да.

Он снимает холст с подрамника, скатывает, говорит, куда нести, чтоб рамку подобрать. Лена отдает деньги, собирается уходить.

История близится к концу, продолжения не предвидится. Как мне будет не хватать ее, понимает Мореухов. Давно я уже так хорошо ни с кем не говорил. Черт с ним, что секса не было, может, я никогда и не хотел по-настоящему ее трахнуть, просто секс – самая простая вещь, которую мужчина может делать с женщиной.

– Подожди, не уходи, – говорит он. – Хоть сейчас расскажи о себе что-нибудь.

Лена смотрит на серебряные часики, садится в кресло, привычно закидывает ногу на ногу – в последний раз, понимает Мореухов, и ему кажется, что руки трясутся от волнения, не с похмелья.

– Что тебе рассказать, – говорит она. – Меня зовут Лена. Наполовину кореянка, наполовину украинка. Отец вместе с семьей перебрался в Советский Союз еще до войны, встретил мать, они поженились. Поступила в университет в Москве, потом вышла замуж. Детей нет. Муж занимается бизнесом.

– Богатый, то есть, человек? – спрашивает Мореухов.

– Нет, – говорит Лена, – состоятельный. Вроде твоего двоюродного брата. Такой малый и средний бизнес, оборот меньше миллиона в год, какое уж тут богатство.

Она сейчас уйдет, думает Мореухов. Навсегда.

– Я думал, тут какая-то криминальная интрига, – говорит он. – Как в кино. Скажем, твой муж бандит, или чиновник, или… ну, не знаю.

Лена улыбается знакомой улыбкой:

– Знаешь, Саша, – первый раз называет Мореухова по имени, – тебе уже тридцатник. Пора жить реальной жизнью. Со своей головой на плечах. Кино бывает только по телевизору.

– Ну хорошо, – говорит Мореухов. – Все равно: почему я?

Он знает ответ, знал с самого начала. Лена – ангел-хранитель, пусть она сама не знает об этом. Что-то важное случилось с ним в этой мансарде, он еще не понимает – что, но чувствует.

– Ах да. Муж попросил мой портрет. Не знаю зачем. Надеюсь, не в офис повесить. Короче, я не хотела к этим, ну, модным художникам. Во-первых, дорого, а во-вторых, я бы со скуки с ними померла.

Со мной, надеюсь, было нескучно, думает Мореухов, а Лена продолжает, мол, ей, хотелось, чтобы портрет был с историей и, показывая его детям – когда они будут, – она бы говорила: Вот, это был знаменитый в свое время художник, я с ним была немного знакома. И она думала, как быть, а тут встретила пьяного Мореухова, он рассказал о себе, они выпили пива, потом еще в «Копейке» встретились – чудовищный, кстати, магазин, не понимаю, кто туда ходит! – оказалось: вполне себе вариант и, главное, раз в сто дешевле, чем к светским портретистам ходить. Покупать у алкоголиков всегда дешевле. Квартиру там или портрет – без разницы.

– А твой муж не будет ревновать? – спрашивает Мореухов, но уже понимает: это вовсе не фильм нуар, какое-то совсем другое кино, романтическая история, где ничего не происходит, почти что “In the Mood for Love”. Недаром Лена так похожа на Мэгги Чун.

– Ревновать к тебе? – с улыбкой переспрашивает Лена и достает из сумочки поляроидную фотографию: растерянная улыбка, дыра вместо зуба, щетина на подбородке. – Я ему вот это покажу – он успокоится.

Вот и все. Портрет нарисован, деньги заплачены, сейчас Лена уйдет навсегда, а у Мореухова даже нет ее телефона.

– А мы встретимся снова? – спрашивает он.

Лена снова улыбается:

– Не выдумывай. Все закончилось. Если встретимся, то случайно. И нам лучше не узнать друг друга. Вдруг муж в самом деле приревнует?

Мореухов кивает. Да, все закончилось, говорит он себе. Можно считать, Лена уехала в Корею, на свою историческую родину, как Соня Шпильман.

Лена уже в дверях. Внезапно оборачивается, лезет в сумку, протягивает Мореухову какие-то листки:

– Чуть не забыла. Я же обещала. Вот распечатка из Интернета. В официальных источниках про твоего деда ничего, зато он упомянут во всяких лагерных мемуарах, едва ли не в «Архипелаге ГУЛАГе».

Мореухов вертит в руках бумагу.

Что, так просто? – разочарованно думает он. Я-то надеялся, тут какая-то таинственная история, а все так банально.

– И много дед отсидел? – спрашивает он Лену.

– Твой дед, Саша, вообще не сидел. Он сажал. Григорий Борисов был следователем в Ленинграде, в тридцатые годы, в самую ежовщину.