Книга Меч и крест - Лада Лузина

— Что ж, — хмыкнул он, — и Кылына была женщиной…

«Я ей так и сказал. Все, как есть, когда Эмилия Львовна мне предложила…»

«Ведь она была ведьмой — язычницей! Да разве не язычество самая любовь? Не та, что к жене, детям, отечеству, а та, что способна разрушить очаг, стать над долгом и честью».

Выходит, Виктор Михайлович знал, о чем говорил! И недаром Добрыня стал его alter ego.[14]

«Я хотел бы быть столь же крепким в своей вере…»

«Ведь его красавица-Маринка была, верно, так же хороша, как и…»

Прахова!

Прахова!

Прахова!

Только сама Прахова тут совершенно ни при чем.

— Любовь лишает человека сил, но не лишает воли, — повторил Машин Демон. — Все ваши демоны живут лишь внутри вас. У них нет своей силы. И любовь, какой бы она ни была, выбрасывает на берег лишь то, что у вас внутри.

— А Мир? Мир Красавицкий? — встрепенулась Маша, выудив из своих глубин забытое чувство. — Он бросился под колеса. Значит…

— Значит, — спокойно согласился ее собеседник. — Значит, в глубине души он боялся, что станет прежним.

— И убьет меня. И, чтоб не убить… Он не был таким уж плохим?

Демон демонстративно скривился.

— Да, да, я знаю, — зачастила Маша. — Но ты? Почему ты не остановил Кылыну раньше? Ты все знал! Ты знал все еще сто лет назад. Почему ты не остановил ее сейчас, до того как она погубила Мира?! Заставила его Риту, дядю Колю… Она — Саввочку! Всего два годика… Он же не виноват, что его отец…

— Был сумасшедшим.

— Нет!

— Ты все равно прочтешь это в одной из своих книг, — примирительно сказал ей Демон. — Дед Михал Саныча по отцу — алкоголик, дед по матери — маньяк. Савва Врубель родился с «заячьей губой». Он был обречен…

— Он был жив до того, как приехал в Киев! — возроптала она. — И я больше не верю в случайные совпадения!

— О да, Ясная Киевица, — довольно улыбнулся он. — И не бывает случайной ни афиша, мелькнувшая за окном твоей машины. Ни булыжник, подвернувшийся под ноги. Ни камень, вдруг упавший на того, кто попытался обидеть тебя. Ни балкон, ни потерянный ключ, ни рухнувший на голову потолок…

— Камень упал на Полосатого, — попыталась уразуметь его Киевица, — когда он меня… А потолок? Потолок обрушился на Кылыну!

— Потому что никто не в силах забрать жизнь Киевицы вопреки ее воле. Даже когда она нарушила границы между светом и тьмой. Этого не может сделать никто, кроме…

— Кроме? — завороженно подхватила Маша.

— Но боюсь, — нахмурился Машин Демон, — если я отвечу тебе, ты не сможешь любить того, кого должна любить больше своей жизни.

— Уж не себя ли ты имеешь в виду? — осведомилась она со злым и нервным сарказмом.

— Нет, — холодно отверг он ее любовь. — Я говорю о твоем Отце. Твоем Городе. Городе, который привел вас на Андреевский спуск. И защищал тебя, когда тебе грозила беда. И говорил с тобой. Хоть ты и не слушала его…

— Кылыну убил Город? — услышала и похолодела Маша. — Наш Город? Киев? И Мира? Он поскользнулся! — залепетала она. — Он выпил Присуху, когда с потолка упала крошка! Так это… Город? Город — живой?

— Отец спасал тебя, — наставительно произнес Демон. — Кабы не он, ты была бы уже мертва. Ты сама рассказала о страшном обряде. О том, почему Кылына должна стать третьей. Третьей должна быть Киевица! А кто еще идеально подходил на эту роль? Кто в ответ на «Она умрет ради меня» ответил «Умру», подтвердив свою волю? Больше всего я боялся твоей любви к нему. Любви, склонной давать слишком много обещаний. Но к счастью, твоей любви боялся не только я…

— Любовь? Ключ? — обезумела Маша. — Город забрал у меня ключ!

— Отец не мог отдать тебя мужчине, — сурово сказал он. — Киевицы принадлежат только своему Городу. И твой Город нуждался в твоей помощи.

— Он отнял у Миши единственного ребенка? В наказание за…

— Ты знаешь сама, — веско пресек Машин Демон, — то, что произошло сегодня, — произошло по его вине!

— Но если бы он позволил мне остаться, ничего бы не произошло! Ни-че-го, — отчеканила она по слогам. — И того, что сегодня, — тоже! Киев не погиб! За что же тогда? Так страшно? Сына, голос жены…

— Жизнь.

— Жизнь? — обмерла Ковалева.

— Но ты попросила, чтобы Отец оставил ему ее, — с расстановкой произнес ночноглазый. — И Отец отдал ее тебе. Он вылечится. И будет жить. Демон оставит его. Но и гений оставит тоже…

Маша поспешно открыла истерзанный альбом, проверяя прозвучавшие слова по неопровержимой дате жизни и смерти: «1856–1910» — Миша проживет еще семь лет!

— Потому, что ты любишь его, — сказал Демон.

— Потому, что я… — Маша заныла.

«Проживет…» — было хорошо.

А прелюбодеяние — очень плохо!

Гений — добро, а демон — зло.

Зло — Присуха вынула добро из Мира. А Город убил Мира, желая ей добра. Так же как и Кылына, убивая людей, желала добра Городу, убившему ее, потому что его «добро» уже не совпадало с «добром» его Киевицы.

— Не знаю, поймешь ли ты сейчас и поймешь ли когда-нибудь. Но отныне вы трое избраны стоять между светом и тьмой, зная, что в мире нет иной истины, кроме Равновесия, — заговорил ее Демон, и в его интонациях Маше послышалось скорбное сочувствие.

— Ключ… — свалилась на колени она. — Отдай мне ключ, ради… Я не знаю, ради чего! Просто отдай. Потому что иначе… Я сожгу это Город! Я никогда не прошу. Просто не смогу. Слышишь, — заголосила она, блуждая глазами в кронах кладбищенских деревьев. — Я никогда не прошу тебе смерти Саввы! И того, что ты разлучил нас. Что тебе было плевать на меня!

— Ясная Киевица, о чем ты просишь? — высокомерно вопросил ее Демон. — Ключ от ноября 1884? Или жизнь ребенка?

— Но…

Она опала.

Вдруг осознав: желая исправить ВСЕ, бывшее для нее двумя событиями одного дня, она собиралась исправить первое, что ей удастся исправить, не задумываясь, второго — не будет! Ибо, когда она останется с ним — осенней зимой 1884, — заменив опоздавшую на день и восемь лет Надю Забелу, не будет у них никакого сына Саввы, а когда вернет им сердечного сына Савву — некуда будет возвращаться самой.

«Но если сына не будет, какая разница, что он умрет? То есть он и не умрет потому, что его не будет! У нас с Мишей будут совсем другие дети».

Но…

Беда была в том, что Савва — был. Был уже. И то, что было три часа назад, больше не могло стать абстрактным будущим в шоколадной кофейне Семадени. А «другие дети» были безутешной абстракцией. У Миши уже был сын. И он умер. И это было неправильно, несправедливо… Это было «плохо».