Книга Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

Я бодро вскочил на ноги и поинтересовался:

— Остальные готовы? Тогда в путь. А мясо можно и в седле пожевать. Но вначале умыться не помешает для свежести.

— Это я мигом, — кивнул Дубец, похваставшись: — Уже и ведерко приготовил. — И он метнулся за ним.

Пока его не было, я успел торопливо стащить с себя кафтан, рубаху и, сложив лодочкой ладони, подставил их стременному. Тот щедро плеснул на них из кожаного ведерка ледяной водой и недоуменно спросил:

— А ты чего не моешься-то, княже?

Я не ответил, продолжая внимательно разглядывать запястье левой руки. Фу-у, чисто. Никакого пореза. Значит, это был сон.

— Да моюсь, моюсь! — весело гаркнул я. — А ну плещи, не жалей! — И, согнувшись еще ниже, азартно потребовал: — Давай прямо на спину. — И с наслаждением ощутил, как струя ледяной воды смывает с меня ночной морок.

Но радость была недолгой. Уже растираясь полотенцем, я, спохватившись, уставился на безымянный палец своей правой руки, недоумевая, куда делся золотой перстень с сапфиром — костромской подарок Ксении. Мы облазили всю стоянку — синь-лал как сквозь землю провалился. Дубец, морщась, тщательно ощупал тряпье Ленно — бесполезно.

«Выходит, не сон?» — мрачно уставился я на мертвую пророчицу. И хотя попытался успокоить себя тем, что следа от свежего пореза на левой руке у меня нет, на душе было неспокойно.

Глава 41

ДОРОГА ОБРАТНО, ИЛИ ПУТЕШЕСТВИЕ С ПИИТОМ

В путь мы отправились не сразу — пришлось ненадолго задержаться в деревне — не бросать же Ленно непогребенной. Да и пояснения Локотку тоже заняли время. Однако, невзирая на это, к вечеру мы прибыли во Введенский девичий монастырь.

До игуменьи и впрямь донеслись нехорошие слухи насчет посольства — правильно я поступил, самолично отправившись к ней. Пробыл хоть и недолго (вечер да ночь, а поутру обратно), но успел убедить не верить всяким глупостям и обнадежить, что с ее сыном все будет в полном порядке. Не станет Сигизмунд, с учетом недавних событий, рисковать, продолжая удерживать посольство ливонской королевы в Варшаве. Теперь в его интересах быть попокладистее.

Не забыл поинтересоваться и об отравительнице, то бишь тетке Федора Годунова Екатерине Григорьевне Шуйской. Мол, как поживает новоявленная монахиня Ульяна, и не потакают ли ей другие инокини. Услышанным остался доволен. В помощь и услужение матушка Дарья не дала ей ни одной холопки, как та ни просила, обращаясь к игуменье чуть ли не каждую неделю. Вкушает она с общего стола и согласно наложенной на нее епитимии, то есть каждый день у Ульяны постный. Единственное занятие помимо молитв — прогулки по окрестным лесам, во время коих она собирает корешки, чтобы как-то разнообразить свой рацион. Но и в этом случае за ней осуществляется строгий пригляд — всегда сопровождает кто-то из монахинь.

— Знаем мы ее корешки, — мрачно проворчал я, распорядившись: — Впредь запретить.

Игуменья замялась и спросила:

— В грамотке, кою вместе с нею привезли, о гостях, ежели кто к ней заглянет, поведано, чтоб в список заносить, а о гостьях ни слова.

— Что за гостьи? — насторожился я.

— Да из тех, кто помолиться в обитель приезжает, случается, к ней заходят, — пояснила матушка Дарья. — Из простецов больше, хотя и познатней кой-кто захаживает. Эвон, княгиня Долгорукая как-то была, коя в Новгороде Великом проживает. — И она назвала еще две-три фамилии, которые мне ни о чем не говорили.

— Ну-у если из простецов, то можно, — неуверенно протянул я. — А вот знатных не пускай. Или лучше поступай вот как. Ты их всех заранее предупреждай, но как бы по секрету, на ушко. Мол, святитель Игнатий строго-настрого тебе наказал в связи с тяжкими грехами сей инокини записывать все про каждого посетителя и грамотки оные отправлять князю Мак-Альпину. Это же действительно так, вот и не таи, рассказывай. Думается, после такого они побоятся и сами к ней не пойдут.

— А коль не побоятся?

Я поморщился. Слишком много воли дал ей Федор с подачи Марии Григорьевны. Как я ни настаивал на абсолютной изоляции, но переупрямить свою будущую тещу у меня не вышло. Однако и ее понять можно: Екатерина хоть и отравительница, но с другой стороны — родная сестра. Иных родичей, если не считать детей, у нее вовсе не имеется.

— Пусть идут, — отмахнулся я. — Но в списки ты их включай.

— Все сделаю, — закивала она и, торопливо достав из шкатулки бумажный рулончик, протянула его мне. — Эвон, все по слову твоему. Тут все, кто у нее побывал.

Я бегло просмотрел выписанные крупным почерком фамилии, отметив про себя, что их тринадцать, несчастливое число. Но сразу же и отмахнулся. Несчастливым ныне оно может быть лишь для нее — изготовительницы яда для царя Бориса Федоровича.

Видеть сестру Ульяну мне не хотелось, но довелось. Услыхав о моем приезде к игуменье, инокиня терпеливо ожидала меня на крыльце своей кельи и, едва завидев, ринулась просить смягчить ее условия и чуток «полеготить». Мол, не дело, когда родня будущего государя живет так. К тому ж она, дескать, все давно осознала, раскаялась, молится дни и ночи напролет, чтоб господь простил, ну и всякое такое…

Первая ее просьба касалась улучшения питания, вторая — про холопку в услужение. А когда поняла, что все бесполезно (я даже не говорил с ней, молчал, лишь изредка мотая головой и давая понять, что легот от меня она не дождется), взмолилась: пусть ей хотя бы заменят оконца в келье со слюдяных на стеклянные, а не то, дескать, она света белого толком не видит.

— Ныне я вся в твоей воле, княже, — опустилась она передо мной на колени. — Да и многого не прошу, самую малость яви…

Мне припомнились условия, созданные по повелению императрицы Екатерины II для садистки-помещицы Салтычихи, и я сквозь зубы выдавил:

— Увы, ошиблась ты. Не моя над тобой воля. И это твое… счастье. Я б тебе устроил… белый свет. Ты б тогда не в келье — в темном подвале жила, со стенами высотой в аршин. И свечу зажженную тебе бы один раз в день заносили вместе с едой, чтоб ложку мимо рта не пронесла. И вообще… пошла прочь с глаз моих.

Она встала с колен, зло сверкнула своими черными глазищами и… склонилась в низком поклоне.

— Благодарствую на добром слове. Теперь ведаю, о чем мне господа молить. — И, высоко вскинув голову, молча направилась обратно в келью. А я, посмотрев на стеклянные окна в домике настоятельницы, доставленные для Введенского монастыря с моего завода, напомнил матушке Дарье:

— В келье у нее ничего не меняй. Ей и слюдяных за глаза. Будь моя воля, и те бы замуровал.

— Экий ты жестокосердный, князь, — упрекнула меня настоятельница. — А ведь она и впрямь будущему государю родная тетка.

— Еще одна такая тетка, и никакого ката не надо, — хмыкнул я. — Эвон как лихо она своего племянничка отца лишила. Пусть спасибо скажет, что жива.

— Так ведь не она смертное зелье государю подливала.