Книга Утраченные иллюзии - Оноре де Бальзак

Покамест шла эта война, Кольб, если Давиду не требовались его услуги, сидел на стуле у двери подъезда, исполняя обязанности сторожевого пса. Он принимал судебные извещения, впрочем, под неусыпным надзором подручного Пти-Кло. Когда объявления возвещали о продаже типографского оборудования, Кольб сразу же, едва разносчик успевал их наклеить, срывал их, бежал в город, срывал их и там и кричал:

— Шельмы! За што терзают такой славный шеловек! И это называют правосутием!

Марион утром работала на бумажной фабрике, где вертела ручку машины и получала за это десять су, которые и тратила на повседневные нужды. Г-жа Шардон безропотно взялась опять за утомительное занятие сиделки и в конце недели приносила дочери свой заработок. Она уже заказала две десятины, удивляясь, что господь бог глух к ее мольбам и слеп к сиянию возжигаемых ею свечей.

Второго сентября Ева получила наконец от Люсьена письмо, ибо то письмо, которым он извещал зятя о существовании трех подложных векселей, Давид скрыл от жены.

«Вот третье письмо со дня его отъезда в Париж», — сказала про себя несчастная сестра, медля вскрывать роковое послание.

В эту минуту она кормила младенца из рожка, ибо нужда вынудила ее отказать кормилице. Можете судить, в какое состояние привело ее это письмо, а позже и Давида, которого она приказала разбудить. Проведя всю ночь за изготовлением бумаги, изобретатель заснул только на рассвете.

«Париж, 29 августа

Милая сестра!

Два дня тому назад, в пять часов утра, я принял последний вздох прекраснейшего божьего создания, единственной женщины, любившей меня так, как любишь ты, как любят меня Давид и мать, но вместе с этим бескорыстным чувством дававшей мне то, чего ни мать, ни сестра не могут дать: высшее счастье любви! Пожертвовав для меня всем, бедная Корали, может быть, и умерла из-за меня!.. А мне не на что похоронить ее!.. Она была моим утешением в жизни, и только у вас, милые мои ангелы, я могу искать утешения в ее смерти. Я верю, что бог простит этому невинному созданию все грехи, ибо она умерла, как христианка. О Париж!.. Париж, моя Ева, это вместе и вся слава, и все бесчестие Франции! Сколько мечтаний погибло здесь и сколько их еще погибнет, пока я, как подаяния, выпрашиваю жалкие гроши, которые нужны мне, чтобы предать освященной земле прах ангела!

Твой несчастный брат

Люсьен.

P. S. Много причинил я тебе огорчений своим легкомыслием; со временем ты узнаешь все и простишь меня. Впрочем, будь покойна: один добрый человек, купец Камюзо, которому я доставил столько волнений, зная, как мы с Корали страдали, взялся, как он выразился, уладить это дело».

— Письмо еще влажно от слез! — сказала она Давиду, и в ее взгляде, исполненном жалости, промелькнуло нечто от ее прежней любви к Люсьену.

— Бедный мальчик, как он должен страдать, если его любили так, как он пишет! — вскричал счастливый супруг Евы.

И муж и жена забыли все свои горести при этом стенании безысходного горя. В эту минуту вбежала Марион, крича:

— Сударыня, вот и они!.. Вот и они!..

— Кто?

— Дублон со своими людьми, лукавый их принес! Кольб там воюет с ними, Сейчас вывезут...

— Полно, полно! Не волнуйтесь, не вывезут! — донесся из комнаты, смежной со спальней, голос Пти-Кло. — Я только что подал апелляционную жалобу. Мы не можем согласиться с постановлением, обвиняющим нас в недобросовестности. Я и не подумал защищаться в этой инстанции. Чтобы выиграть время, я предоставил Кашану тешиться болтовней. Я уверен, что еще раз одержу победу в Пуатье...

— Но во что станет эта победа? — спросила г-жа Сешар.

— Вознаграждение, если вы выиграете дело, и тысяча франков, если проиграете.

— Боже мой! — вскричала бедная Ева. — Не страшнее ли болезни такое лекарство?

Услыхав этот крик невинности, прозревший при свете правосудия, Пти-Кло смутился, столь прекрасной показалась ему Ева. Но тут вошел Сешар-отец, вызванный Пти-Кло. Присутствие старика в спальне его детей, подле колыбели внука, улыбавшегося несчастью, придало законченность всей сцене.

— Папаша Сешар, — сказал молодой стряпчий, — вы должны мне семьсот франков за выступление по вашему делу; вы, разумеется, взыщете их с вашего сына, попутно с платой за наем мастерской.

Старый винодел уловил колкую насмешку в тоне голоса и выражении лица Пти-Кло.

— Вам выгоднее было бы поручиться за сына! — сказала Ева, отходя от колыбели, чтобы поцеловать старика.

Давид, удрученный зрелищем толпы зевак, собравшихся перед его домом, где шло сражение между Кольбом и людьми Дублона, молча пожал отцу руку.

— А какими судьбами я мог задолжать вам семьсот франков? — спросил старик у Пти-Кло.

— А такими, что я вел ваше дело. А поскольку речь идет о квартирной плате, вы, стало быть, в долгу передо мной заодно с вашим должником. Ежели ваш сын не покроет эти издержки, придется их покрыть вам... Но все это вздор! А вот дело посерьезнее: не пройдет и двух-трех часов, как Давид может очутиться в тюрьме. Неужто вы это допустите?

— А велик ли долг?

— Да что-то около пяти или шести тысяч франков, не считая того, что он должен вам и жене.

Старик насторожился; он недоверчиво поглядел на трогательную картину, представшую перед его глазами в этой белой и голубой комнате: прекрасная женщина, вся в слезах, склонилась над колыбелью. Давид, вконец изнемогший под гнетом горестей, стряпчий, который, надо полагать, заманил его сюда, как в ловушку... Медведь подумал: «А полно, не желают ли сыграть на моих родительских чувствах?» — и побоялся попасть впросак. Он подошел к колыбели, приласкал младенца, протянувшего к нему ручонки. Среди всех волнений последних дней ребенка по-прежнему холили, как какого-нибудь наследника английского пэра, и на его головке красовался вышитый чепчик на розовой подкладке.

— Э, Давид — человек ученый, он должен знать способ расчесться. Умел войти в долги, сумеет и выпутаться из них! А с меня довольно забот о внуке! — сказал этот дедушка. — И его мать меня одобрит.

— Я позволю себе переложить на чистый французский язык ваши истинные чувства, — с язвительной миной сказал стряпчий. — Полноте, папаша Сешар! В вас говорит зависть к сыну. Сказать вам все начистоту? Давид своим нынешним положением обязан только вам: вы втридорога всучили ему вашу типографию, вы разорили его этой поистине ростовщической сделкой! Да, да! Нечего качать головой, ведь вы прикарманили денежки за газету, проданную братьям Куэнте, а это была единственная ценность вашей типографии... Вы ненавидите сына не только потому, что ограбили его, но и потому, что из него вышел человек на голову выше вас! Вы рисуетесь любящим дедушкой, чтобы скрыть равнодушие к сыну и невестке: любовь к ним обошлась бы вам недешево hit et nunc[212], тогда как внук будет нуждаться в вашей любви только in extremis[213]. Вы выказываете любовь к малышу, вы боитесь, как бы не сказали, что вы не любите никого из своих родных. Ну, а вы не желаете прослыть человеком бездушным! Вот какова подоплека ваших чувств, папаша Сешар...