Книга Поездом к океану - Марина Светлая

- Это значит, что у меня не было времени искать возможностей передавать координаты высадки кому-то еще. Я улетел в тот же день.

- Черт! – рассердился Антуан и ухватил Юбера за плечо, крепко сжав пальцы. – Я сказал им, что в вашем доме в ту ночь никого не было. Что вы принимали женщину, знаем только вы и я. Вероятность того, что она информировала Вьетминь, – невелика, даже смешна, но порочить ваше имя я не позволю, слышите?

- Это не могла быть она, - мрачно, но довольно спокойно ответил Анри. – Она спала. И она оказалась у меня случайно, такое невозможно просчитать. Вы это понимаете?

- Это кто-то близкий вам или...

Юбер замер, глядя мимо де Тассиньи в одну точку застывшим взглядом. И молчал несколько дольше, чем нужно. В кране все еще шумела вода, холодившая его пальцы, которые он не убирал из-под струи. Потом Анри медленно кивнул и очень спокойно, взвешивая каждое слово, заговорил вновь:

- Это проститутка с улицы. Простите, ее патент я не спрашивал. Имени тоже не знаю...

- И она не могла быть осведомлена, кто к вам может заявиться, - заключил за него де Тассиньи. – Хорошо если так. Но не вздумайте упоминать о ней в СВДКР. Это будет лишним. Не было никого, кроме вас и меня.

- Консьерж ее видел.

- Не видел, - хохотнул Антуан. – С ним очень правильно поговорили, и он никого не видел. И вообще он ушел на пенсию и уехал к своей дочери. У него домик в предместье, вы знали?

- Но если...

- Нет никакого если. Только вы и я, понятно?

Юбер кивнул.

Время истекло. Едва ли подполковнику суждено было когда узнать, что правильный разговор с консьержем включал еще и вопросы, как выглядела «та женщина». И что де Тассиньи к тому дню уже испытывал некоторую уверенность в том, кто она, а дальнейшее лишь подтвердит его догадки. Но он ничего не сделает с этой информацией, и имя Аньес де Брольи так и не всплывет рядом с именем Юбера.

Дождавшись кивка подполковника, он закрыл кран и, глядя на измученное его лицо, коротко произнес:

- Забудьте обо всем, послушайте совета. Просто забудьте.

Да разве можно такое забыть?

В студию он входил внешне успокоенным. И ему казалось, что держит голову в довольно холодных климатических условиях. Когда за ним закрывалась дверь, его все не покидала мысль о том, что происходящее – невозможно. Он давно ничего не контролировал. И, пожалуй, впервые в жизни всерьез жалел о том, что его не прикончили в шталаге, не казнили, когда он воевал подпольно или в Свободной Франции, и что осколок в груди – не убил его до конца в Индокитае. Всегда оставалась лазейка, почему он оставался жив. А таким, как он, жить не стоит. Даже сейчас, когда все еще оставался частью дороги, устремленной к Аньес. И способен был думать лишь о том, что она должна чувствовать, слушая его голос по радио. Вот в эту минуту, когда он говорит о ходе сражения, начиная с момента вылета самолетов с парашютистами, и заканчивая той, в которой Ван Тай скрылся в горах. Чего в ней больше? Сожаления? Страха? Досады, что ничего не вышло? Или радости, что вьетнамец бежал?

Или она не виновата и ждет, как обещала?

Юбер все еще не верил в ее вину. Математика всегда давалась ему легко, легче других наук, а что здесь, если не математическое уравнение? Но все-таки он не верил. И ждал лишь того мига, когда заглянет ей в глаза, и она сама все ему скажет. Должна сказать. Не может не сказать.

Может быть, потому весь тот день напоминал ему видения во время жара и бреда, когда путается сознание. В любом другом случае он, конечно, не знал бы, как ему себя вести и что говорить. Он не был для подобного создан. Ненавидел официоз, торжества и прочее. Телевидение и радио – это слишком для него. В этом дне, что не заканчивался, – всего для него слишком.

Но знал одно наверняка: прямо оттуда, из студии, он уедет на бульвар Мортье, прямиком в штаб-квартиру СВДКР, не дожидаясь, покуда его вызовут или свяжутся с ним. Чем дольше оттягивать, тем сложнее. А ему нужна свобода, которой не будет, если он не покончит со всеми вопросами махом.

К себе Юбер добрался лишь к сумеркам того же дня, вымотанный и уже не способный соображать. Знал, что и спать не сможет тоже. Он вообще не понимал, как все еще существует и как способен совершать хоть какие-то действия. По большому счету, ему, обессилевшему, давно следовало свалиться на землю, а лучшим выходом представлялось, чтобы его пристрелил кто-нибудь, дабы больше не мучился.

И тем не менее, он шел, отпустив таксиста пару кварталов назад, своими двумя по бульвару Сен-Жермен и не представлял, как сейчас окажется в квартире один. Воображал, что надолго задержится у телефона, не решаясь снять трубку, чтобы позвонить. И еще сознавал, что позвонить ему нужно, иначе он не найдет себе места ни сегодня, ни завтра.

Никогда.

В голове обрывками проносились фразы, сказанные в студии, где на него были направлены камеры, а на столе стоял стакан с водой в минуту, когда ему так отчаянно хотелось пить и было невыносимо жарко.  А теперь он чувствовал нежданно подстерегший его апрельский холод, которого еще днем не было. Должно быть, лицо слишком сильно пылало, чтобы не ощущать того, как в кожу вонзаются льдинки робкой весны.

«В операции участвовали две группировки по три тысячи солдат... вторая колониальная десантная бригада... вьетнамские вспомогательные силы в количестве полутора тысяч человек...  4:30 утром 28 марта из Тхайнгуена было выпущено 4 самолета... взять под контроль аэродром для обеспечения дальнейшей переброски...  им удалось произвести объединение с группой «Роза»... аэродром заминирован... у форта развернуто сражение с атаковавшими силами противника... убито порядка двух тысяч, потери Вьетминя уточняются... в плен взято около полутысячи бойцов-маосистов... В данный момент дорога находится под контролем колониальных сил»

Потом что-то говорил Антуан. Что-то о поставках вооружения от США и важности модернизации, которой добивался в настоящее время Верховный комиссар и главнокомандующий французскими экспедиционными силами на Дальнем Востоке генерал де Латр де Тассиньи. О необходимости всему миру демонстрировать собственные успехи в Индокитае и утверждать превосходство колониальных сил над вьетами.

«Мы не позволим этому длиться и дальше. Дни Хо Ши Мина и его бандитов сочтены. Это то, что гарантирует правительство Франции. Ваши дети не будут умирать. Мы подавим это восстание».

Врал, сукин сын. Врал. Не верил тому, что несет – и все равно врал. Всегда считал, что с этой войны, коли ее не удалось избежать, начнется развал Французского союза. И все же говорил по указке ровно то, что надо было говорить. Всё у них через долг, всё по чести, все дабы сохранить лицо. Делают что должно в системе, веками не сыпавшейся. И он лишь часть ее.

Какая радость, что ему врать не приходилось! Кроме как в службе контрразведки, и это было довольно забавно. Парадокс. Их, наверное, таких остались единицы, кто еще пытаются держаться за честь.