Книга Вечера в древности - Норман Мейлер

Теперь Усермаатра был готов. „Пойдем, — сказал Он ей. — Ты, Хекет, Нубти, Оазис! — Голосом, в звуках которого Он не потрудился скрыть жар Своих медленных огней той ночью, Он добавил: — Пусть это будет дом Нубти. — Затем, словно в Его руку пришла новая мысль, как бывало, когда Хер-Ра стоял рядом с Ним и лизал Его пальцы, Усермаатра сказал: — Мени, ты пойдешь со Мной" — и Он взял меня за руку, и этот путь мы прошли вместе.

Удивительно, но в Его глазах я превратился в Хер-Ра. Это льву, а не мне Он предложил Свою дружбу. Я же при этом чувствовал себя нелепо. Под всеми данными себе клятвами познать сладость мести я за все эти годы так истосковался хоть по какому-то знаку Его расположения, что, без сомнений, был готов рычать как лев, только бы Он подольше не отнимал Своей руки.

Тем временем, пока мы шли, произошли странные вещи. Если для Него я уподобился Хер-Ра, то могу лишь сказать, что рядом с собой я чувствовал быстрый стук копытец дикого кабана. Что за попутчик! В первый момент я подумал, что этот кабан — подарок Медового-Шарика, тогда я еще не знал, что ошибаюсь, ведь после ночи, проведенной в доме Нубти, дикий кабан часто бывал рядом со мной, пока его не убили, о чем я вам тоже расскажу, но позже. Когда же на следующий день я шел по лужайке, вдоль которой в сумерках плавно скользила черная лебедь, дикий кабан, несомненно, был со мной, и он так же был рядом, когда я останавливался у дома маленькой царицы, чтобы посмотреть, как одна укладывает волосы другой. Постепенно я разглядел его морду и знал ее хорошо, но никто, кроме меня, не мог видеть это существо. Он ходил за мной повсюду, но вызывать его я не мог. И хотя, чтобы он появился, было достаточно представить себе его морду, иногда он все же не появлялся, и в те ночи, когда я был один, мне трудно было выносить звуки, доносившиеся из пивного дома. Шумы, производимые в темноте маленькими царицами, казались мне оскорбительными. Конечно, привыкнув к обществу этого молчаливого существа, в его отсутствие я бывал необычайно строг.

Я уже знал, что эта сотня маленьких цариц не всегда ожидала, когда наш божественный Рамсес подарит им удовольствие, иногда кончалось тем, что они любили друг друга. Это открытие вызывало во мне протест, притом что их поведение должно было показаться мне знакомым. Я вырос среди толпы мальчишек, которые постоянно лезли друг на друга. Нашим выражением, обозначавшим сильного покровителя, было „тот-кто-у-меня-на-спине". Так что с малых лет не осталось ничего, чего бы я не знал о том, как оседлать других, хотя моей гордостью, поскольку я был сильным, служило то, что никто не бывал на моей спине. Тем не менее мне было невыносимо думать о том, что эти женщины делают друг с другом и каким образом более сильные маленькие царицы обходятся со слабыми — как будто те их рабыни. В те ночи, когда Его Колесница не въезжала в ворота и не было слышно громов Его любовных утех, вместо них раздавались более нежные крики, резкий визг, стоны и прочая музыка многих женщин во многих комнатах. Обычно, когда женщины занимались подобными играми, одна из них перебирала струны лютни, сопровождая развлечения других. Я же, слыша эти звуки, не мог избавиться от образов, возникавших в моих мыслях. Видеть одну маленькую царицу у сладкого мяса другой было равносильно тому, чтобы упиваться собственной кровью. Но при этом у меня не возникало неуважения к моему царственному Повелителю. Все мы знали, что Он любит наблюдать, как Его маленькие царицы резвятся друг с другом. „Ну да, — часто говорил Он, — ведь они — струны Моей лютни и должны учиться звучать согласно".

Однако я, в особенности когда рядом не было кабана, частенько думал об этом как о части той грязи, которая поднимается на поверхность воды во время разлива, чуме, возникающей от этих женщин, а иногда даже осмеливался задавать себе вопрос: любят ли они Его так же, как постепенно привыкли любить друг друга? Бывало, две маленькие царицы на самом деле жили в одном доме как муж и жена или брат и сестра, а их дети говорили об обеих как о родителях. Мне казалось, что для женщины любить другую женщину больше своего Фараона равносильно молитвам о ниспослании ужасного бедствия. Так проходили во мне легионы всех этих преданных Фараону мыслей, но, когда я шел по Саду с кабаном, я становился другим человеком, был терпим к их играм и страстно желал сам обладать ими. Настолько, что даже любил наблюдать, как они ели, как танцевали, как пели песни, расчесывая волосы друг другу, или рылись в ларцах друг у друга, выискивая подходящие для себя украшения. Конечно же, тогда я, подобно Нефхепохему, мог назвать любое средство, которое они использовали для украшения себя или поддержания своей красоты».

«Есть ли что-то, чего я не знаю?» — спросила Хатфертити.

«Нет ни одного цветочного масла, из которого ты не готовила бы притирания», — ответил он.

«А травы?» — настаивала она.

«Отбирались только лучшие и нежнейшие благовония. У них не было необходимости в горечи гальбанума или кассии».

«Да, — сказала моя мать, — но как насчет душистого нарда?»

«Им они пользовались, а также шафраном и корицей и сладким вином, которое оставляет аромат самой любви, когда его втирают в бедра с маслом и небольшим количеством сока жареного мяса».

Теперь уже Птахнемхотеп сделал нетерпеливое движение. «Ты уже начинаешь грешить тем, что говоришь слишком мало, — сказал Он. — Я хочу знать: что произошло в доме Нубти?»

«Я не знаю, как рассказать Тебе об этом, — сказал Мененхетет, — без того, чтобы не выставить себя дураком».

«Это вряд ли возможно, — сказал Птахнемхотеп. — Раз уж Я слушал тебя так долго, это значит, что ты таковым не являешься. Однако Мне трудно себе представить, что ты был на высоте в каждую ночь своих четырех жизней. Даже Фараон может вести Себя как глупец. Ну вот, я сделал совершенно недопустимое замечание».

«Что ж, если мне приходится об этом говорить, то я сделаю это быстро», — сказал мой прадед и наклонился вперед, словно для того, чтобы даже начать это нежелательное для него дело, ему нужно было пуститься вскачь.

«У маленькой царицы Нубти была фигурка Амона, живот которой был не больше моей ладони. Однако тот жезл, что располагался между Его золотыми ногами, не был сокрыт, совсем наоборот — он был воздет кверху на высоту в половину роста Самого Бога, и Усермаатра преклонил колени перед этим маленьким Богом, воздел Свои собственные руки, словно говоря, что весь Он, Он Сам и каждый Ка из Его Четырнадцати, служат Амону. Затем Он сомкнул Свои губы вокруг золотого члена, самого жезла Бога Амона.

„Ни один человек никогда не входил в Мой рот, — сказал Усермаатра, — но я счастлив, целуя меч Амона, познавая вкус золота и рубинов". Действительно, на конце этого члена, на самой его головке был укреплен большой рубин.

Затем Он встал, а Хекет и Оазис сняли с Него нагрудную пластину и льняную юбку. „Ну-ка, Мени, — сказал Он мне, — помолись Мне, будто Я — меч Сокрытого", и Его член предстал перед моим лицом, и, проглотив его, я ощутил, как наш Нил поднимается в Нем. Моя голова прыгала, подобно лодке на сильной волне, а маленькие царицы хихикали, в то время как жар Его колоби ворвался в мое горло и прошел внутрь моей груди и через все в ней вниз, до пупка, и теперь я знал, отчего со мной был кабан. Ни одна из маленьких цариц не осмелилась бы коснуться своим накрашенным ногтем моей кожи, но кабан держал свой толстый нос между моими щеками и не преминул бы проглотить семя моего Царя, если бы оно прошло сквозь меня так быстро. Итак, я не был обожжен жаром чресел Усермаатра, но лишь Его презрением. Вот, я рассказал вам самое худшее», — сказал мой прадед, — о первом унижении из тех, что мне суждено было познать той ночью в глазах моего Фараона, и это после того, как я поклялся, что больше никогда не потерплю от Него стыда. Именно это мешало мне приступить к повествованию, об этом так тяжело было поведать. Но теперь у меня такое ощущение, будто камень поднят, и я расскажу вам остальное. Ибо произошло многое.