Книга Замыкающий - Валентина Сидоренко

– Терпи, – говорил ей отец Владимир на исповеди. – По грехам подается. Так Господь испытывает. Терпи, смиряйся.

Арина согласно кивала седой головою и утирала слезы.

«Время сейчас такое, – думала она, затаскивая пьяного сына в дом. – Что ж, и мы виноваты. Я мать, должна была ездить в Иркутск. А я все с мужем возилась… Про Василия думала. В чем они виноваты?! Это мы виноваты. Не сберегли, не научили. У людей еще хуже… маются. У Лизки скололся парень. А мой еще в тайгу ходит, картошку копает. В прошлом году кабана завалил. Куда я без него? А он без меня?»

Когда Сергунок не пил, он и впрямь помогал матери. И сено косил для козочек, и таежину добывал. И длинными темными вечерами, когда гудел за окнами сквозной лютый култук, было с кем и о чем поговорить у теплой печки. Все же родной человек. И рассказчик, говорун какой…

Весною она постовала, часто ездила в церковь и плакала, плакала, плакала… Сергунок в пост особо запивал в первую и последнюю неделю поста. Так уж его крутил бесноватый. И Арина, понимая это, усиливала молитву. На Благовещенье встала рано и, подойдя к полуживому сыну, все же молвила:

– Сергуня, я в церковь. Ты бы не пил сегодня! Праздник большой. Почти Матерь-то Божию.

Сергей не ответил никак. И мать, вздохнув, вышла.

Утро было апрельское, свежее, с молодым снежком. Наледи зеленели на ручье, но верба уже пушилася, предвкушая Вербное воскресенье. И, стоя на остановке автобуса, Арина изумилась, как точно все у Господа в природе, все в срок. И умилилась весне, родному поселку, празднику. И на литургии плакала и молилась усердно. Из церкви понесла просфору куме Вере. Она жила в Слюдянке, и Ариша часто заходила к ней после церковной службы чаю попить.

Подругам было что вспомнить – проработали вместе с самого техникума. Как с Валентинкою. Вечером Вера не пустила Арину домой. «Сиди-сиди! Наглядишься еще на алкаша своего. Еще наплачешься. Ложись, вон, постелила. Хоть ночку поспи без заботушки». И Арина осталась ночевать у подруги. И спала крепко, сладко, так, как давно не спала. Может, с девичества.

Домой вернулась только к обеду. Зашла на рынок купить омуля к Вербному. Подходя к дому, заметила, что ворота отворены. Вошла – и ровно тронулась. Лежит Сашок ничком с бутылкою в протянутой вперед руке. Подскочила, повернула лицом вверх и узнала сына. Сергунок уже окостенел.

Наехала милиция, скорая, набежали соседи. Сказали, что вчера еще помер. Хоронила его без памяти. Не помня как и не понимая, что творится вокруг. Валентинка хоронила. Успокаивала ее: «Спасибо, хоть дом не сжег. А то вернулась бы на пепелище». В доме нашли прожженный матрац.

А зачем ей дом-то?!

В это Благовещенье умер Василий. Их в один день с Сергунком и понесли по Култуку. И могилка рядом. Как ни беспамятствовала Ариша, а Варвару увидала. Вдова Василия стояла у края могилы, седая, статная, красиво обрамив голову темным платком. На Арину обернулась и посмотрела долгим, горько-жалостливым взглядом.

Отошли помины, и осталась Ариша в пустом, вконец разоренном доме. Ночи были длинны и горьки. Даже Пасха не радовала. Не понимала она одного. Зачем в Благовещенье?! В день, когда молилась со слезами? И подавала «за престол» и обедню служила. Как же не услышал ее Господь? Что ж ему от погибели грешной души-то?

– Не пожалел, – горько покаялась она батюшке.

– А может, как раз пожалел, – урезонил ее отец Владимир.

Но не было душе ни покою, ни ответа.

Она совсем состарилась за последний месяц. И как бы отсырела. Едва брела по култукскому дощатому тротуару. С палочкой. Когда к ней обращались, долго, подслеповато глядела снизу вверх, подыскивая с трудом ответ.

Валентинка, посерьезневшая как-то в несчастьях подруги, вдруг заявила:

– Может, тебя и оставил твой Бог на земле ешо, чтоб ты молилась за своих. А то бы вперед пошла, кто б молился?! Сашка, что ль? Или Сергунок?! Свечи ба некому поставить было! А ты вот их отмаливай. Отоспалися на тебе вволюшку…

Она же написала на Украину Павлу, чтоб решал, что делать с матерью.

Сын ответил, что заберет осенью.

С июля поперли дожди. Все ждали наводнений. Аришин домишко потемнел и сузился. Валентинка, приходя к ней, все вздыхала:

– Че содеялось с усадьбой… До че запущена. Ее теперь и не купят… К хохлам уедешь, все забудешь. Там сады, вишни… А тут сено гнилое. Они потому и дуреют, хохлы-то. От доброй земли… Пожили бы как у нас. Вчера по радио слушала: совсем сбесилися!

Арина молча кивала головою и вздыхала. Везде говорили о недородах, пожарах, взрывах. Травы редели и птицы смолкали. В церкви батюшка корил за грехи и призывал к раскаянью.

Арина понавадилась ходить на полянку, где она родилась и где нашли мертвою Большую Арину. Она совсем заросла без догляда. Кустарник забивал солнечное пространство ее, и дикая трава перла во все стороны. Приходя на эту полянку, как в свой дом, Арина садилась на камень и все глядела перед собою на зеленое марево леса, слушала верховик и думала, что ни разу в жизни не видала дикого кабана. Народ, идущий в тайгу по ягоду, здоровался с нею и участливо замечал: «Бабка Арина… Сына ждет».

А она все сидела на байкальском пару, сыроватая и скрученная, что улита, сложив на тросточке обе землистые ладони. И не ждала сына, и не хотелось ей в садовую Украину к сбесившимся хохлам. А было у нее одно желание: остаться здесь, в Култуке навсегда, чтобы скорехонько улечься, уйти в недра этой земли, истоптанной с младенчества, вослед матери, Большой Арине, Василию и Сергунку. Чтобы там соединиться с ними навек и cо всем своим родом, со всеми, с кем прожила она на этой земле, кто составлял когда-то совсем другой, красивый, целостный мир. А этот новый она не понимала и чуждалась его. И думала, что, наверное, так было всегда. Но она перетерпела все и потерпит еще и эту новизну, и ни о чем не пожалела, кроме одного – что ни разу не обмолвилась Василию, каким он был родным для нее. Теперь уж там скажет. Потерпеть только надо. Немного уж осталось…

2004

Замыкающий

Гаврилыч думал о внуке каждую минуту. Даже и не думал, а носил его в себе, как женщины беременные носят своего будущего ребенка. Но если сердце матери знает, что скоро увидит свое чадо, то Гаврилыч хорошо понимал всем своим оставшимся лоскутком изорванного в клочья сердца, что внука Пашку ему уже не видать никогда. Двадцать лет дали… Не пожалели! Как же! Пожалеют они! Дать ведь этой пропастине было нечего! Гаврилыч тогда уж кинулся дом продавать… Да разишь его за два дня продашь? Не успел. Да этому лысому судье, поди, мало было бы… Обвал пошел по деньгам… До этой поганой перестройки Гаврилыч, можно сказать, зажиточным был. А счас… Нищие они, Караваевы! Как есть нищие!

Пашка снился деду часто. И плохо снился, темно, затаенно…

А какой светлый был мальчонка! Шустрый, радостный. В тайгу с ним ходили, почитай, с начала школы. Пока Гаврилыч по тропе шел, Пашка вкруг грибами горбовики набивал. Бывало: «Деда!» – кричит, звонко так, и бежит весь, светится…